Кен Кизи - Демон Максвелла

– И Сфинкс является не единственным хранителем, – продолжал тем временем Малдун. – У Кайса упомянуты целые полчища стражников или хранителей, которые окружают Потаенный зал. Они должны быть повсюду. Все это плато является неким геодезическим феноменом, охраняемым особыми призраками.

Я вздрогнул от порыва ветра, и Малдун встал.

– Мне пора обратно в Каир, завтра первая лекция в восемь. – Не отрывая взгляда от Сфинкса, он застегивает свою джинсовую куртку. – Знаете, сюда уже приезжала одна женщина из Ассоциации исследований и просвещения. И после долгих перипетий ей-таки удалось добиться разрешения на то, чтобы просверлить отверстие перед правой лапой…

– Она что-нибудь обнаружила?

– Ничего. Почему она выбрала именно это место, хотя от лапы до реки ровно миля, она так и не сказала, но сколько она ни сверлила, там был один камень. Она была страшно разочарована.

– А эти призрачные стражники не сделали ей ничего плохого?

– Об этом тоже ничего не известно. Правда, дело кончилось тем, что она вышла замуж за чешского посла.

Засунув руки в карманы, Малдун исчезает в тени, сообщая мне на прощанье, что увидимся «букра фийл миш-миш». Эту фразу часто слышишь в Каире. Я вспоминаю слова Джекки о том, что она означает что-то вроде «маньяны», только менее определенное. Типа «после дождичка в четверг».

Оставшись в одиночестве, я пытаюсь вспомнить, что мне известно о геодезических явлениях. Я вспоминаю свою поездку к Стоунхеджу, когда солнце в день зимнего солнцестояния вставало точно в расщелине между двух камней, а я понимал, что ровно через полгода оно будет делать то же самое, только в расщелине справа от меня. Припоминаю, как это явление заставило меня осознать, где я нахожусь, вспомнить о наклоне земной оси и изменении орбиты движения Земли вокруг солнца. Лишь этот круг доисторических камней обладает таким неповторимым свойством – единственное место на Земле, где в дни зимнего и летнего солнцестояния солнце занимает именно такое положение.

Я понимаю, что пирамида построена точно в таком же месте, в одной из акупунктурных точек нашей планеты, но сколько ни стараюсь, так и не могу воспринять логику ее планетарной ориентации, которая ощущается в Стоунхедже.

Возможно, это вызвано непроходящим ощущением, что все стало плоским, включая голову Сфинкса, а еще я не могу избавиться от чувства, что рядом кто-то есть и подходит все ближе. Две стофунтовые банкноты в моем кармане вдруг начинают издавать тревожные сигналы, и в тот момент, когда я принимаюсь искать какое-нибудь оружие, внезапно осветившаяся голова Сфинкса изрекает голосом Орсона Уэллша: «Я… Сфинкс. Мне… много лет».

Все это сопровождается музыкой из «Аиды», и одновременно включается великолепно-зеленая подсветка у Хефрена, голубая у Микериноса, а Великая пирамида погружается в золотое сияние.

Это свето-звуковое шоу устраивается для зрителей у подножия холма. Из-за гробниц и усыпальниц льются, меняя оттенки, лучи света, а Сфинкс на чистом английском языке величественно произносит свой текст. Мне повезло попасть в «английскую» ночь. Кроме этого, есть «французские», «немецкие», «русские» и «арабские».

И в этом золотом сиянии я наконец различаю маленькую фигурку человека, присутствие которого я ощущал. Он сидит на известняке в тридцати ярдах и смотрит на меня. Воспользовавшись освещением, я быстро встаю и широкими шагами, не оборачиваясь, направляюсь прочь.

Добравшись до дороги, я обнаруживаю, что он идет за мной.

– Добрый вечер, друг мой. Не правда ли, прекрасная погода?

Ускорив шаг, он оказывается рядом. На нем голубая геллабия и черные потертые кожаные туфли без носок.

– Меня зовут Мараг.

Что его имя пишется именно так, я узнал позднее, так как вначале букву «г» он произнес как «ж» и слово рифмовалось с «коллажем», только ударение было на первом слоге.

– Извините, но, кажется, вы хотели купить гашиш? Пять фунтов.

Он соединил большой и указательный пальцы в кружок и улыбнулся. Кожа его скуластого подвижного лица походила на отполированный тик, над белыми зубами виднелась полоска аккуратно постриженных черных усов. В обрамлении паутины морщинок весело поблескивали глаза. Этаким привычным весельем. Ему могло быть как сорок, так и семьдесят, а ростом он не превышал моего тринадцатилетнего сына. Казалось, он едва касался земли, двигаясь рядом со мной. Когда я наконец извлек пятифунтовую банкноту и протянул ему руку, чтобы скрепить наш договор, его пальцы просочились сквозь мою ладонь как песок.