Паскаль Киньяр - Альбуций

Птица церемонной поступью расхаживала по клетке, щелкая клювом и всем своим видом выказывая удовлетворение. Она заглатывала все подряд, не брезгуя ни фруктовой кожурой, ни экскрементами, ни падалью: в лучшем случае ей доставались объедки рыбы и дичи. Вот такой же марабу, с обвислым мешком под подбородком, с мокрым от пота лицом и скользкими руками, протянутыми к очагу и сжигающими «Энеиду», жалобно поскуливая, умирал в Брундизии.

Г. Альбуций Сил не был связан дружбой с П. Вергилием Мароном. Разумеется, они встречались у императора. От этих встреч остался лишь один исторический анекдот: однажды Альбуций Сил похвалялся тем, что отклонил дар Мецената, и Вергилий заметил, что, по его мнению, «ненависть к богатству отдает дешевым тщеславием» (vanum gloriae genus odium divitiarum). Альбуций был поражен этим отзывом Вергилия и признал его правоту. В 18 году, сразу же после чистки Сената, когда Август начинает приобщать Агриппу к управлению империей, Альбуций пишет роман «Паррасий и Прометей».

Когда Филипп распродавал олинфийцев, захваченных в плен, Паррасий, живописец города Афины, купил одного из них. Это был дряхлый старик, чьи черты отличались крайней выразительностью; его иссохшая кожа спадала вялыми складками на бедрах, руках, ягодицах и груди; лицо бороздили глубокие морщины. Паррасий привел его в свою мастерскую и поместил у северного окна, где было самое яркое освещение. Проморив старика голодом еще три-четыре дня, он велел двум своим рабам подвергнуть его пытке. Именно с этой модели Паррасий и написал своего Прометея.

Но вышло так, что олинфиец умер раньше, чем художник закончил картину. Поскольку Паррасию жаль было лишиться его истерзанного тела и лица, на котором запечатлелась мука, он попытался сохранить труп в этом состоянии, заморозив его в снегу. Паррасий принес свое произведение в дар храму Минервы. Это самая прекрасная из его картин, шедевр правдоподобия, потрясающий души зрителей. Невозможно созерцать ее без слез и без ненависти к смерти.

Один афинский художник, завидовавший Паррасию, удостоенному восторженных дифирамбов, обвинил его в нанесении ущерба государству, ибо тот лишил жизни человека. Он заявил: «Этот несчастный видел, как Олинф спалили дотла, как его родину растоптал враг, как его жену предали смерти, как его невестку изнасиловали солдаты, как его дом превратили в пепелище. Наконец он предстал перед победителем. И тот говорит ему: „Твоя скорбь весьма живописна. Я отнял тебя у родных, чтобы подарить искусству. В любом случае твоей участью была смерть"».

Увидев пленного, Паррасий сказал:

— Jam ad figurandum Promethea satis tristis est (В нем достаточно скорби, чтобы изобразить Прометея).

«Caeditur. Parum est, inquit. Iritur. Parum est, inquit. Laniatur...» (Старика-олинфийца бичуют. «Этого мало», — говорит Паррасий. Старика жгут огнем. «Этого мало», — говорит художник. Старика терзают клещами. «Этого мало»...). Parum est: таков рефрен живописца по версии Басса. У Клодия он немного иной: «Parum tristis est». При каждой новой пытке Паррасий говорит о своей модели: «В нем еще слишком мало скорби». Сразу вспоминается Морис Блан-шо, повествующий о своей жизни, которую он провел подобно актеру, что старательно репетирует свои трагические выходы на сцену. Наконец художник поневоле говорит:

— Moriatur! (Пусть он умрет!)

Оправдательное слово Паррасия звучало в высшей степени лаконично: «Emi», — произнес он (Я купил его). Затем добавил: «Я купил этого человека, достигшего старости. Я изобразил героя в муках, которые ему довелось претерпеть. Тем самым я совершил акт благочестия, недоступный никому иному. Я превзошел величием самого Филиппа. Прометей любил людей. Своей картиной я напомнил людям об этом акте любви. Я даровал жалкому телу, которому оставалось всего несколько мгновений жизни, вечную славу».

— Но этот раб не был преступником.

— Зато он вызывал сострадание своим видом.

— И ты убил его потому, что он вызывал сострадание?

— Я убил его для того, чтобы он вызывал еще большее сострадание.

Альбуций изобразил художника за работой:

— С одной стороны садишься ты в окружении своих кистей и чашек с красками. С другой стороны ты сажаешь его в окружении палача, хлыста, огня и дыбы.

— Мне хотелось увековечить его лицо для потомков. Я стремился придать ему выражение страдания, которое вызывало бы слезы.

— Но у тебя самого, Паррасий, это зрелище не исторгло слез. Твои рабы подтвердили в суде: ты ликовал. Ты писал картину.