Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Нет, надо было скакать по Москве, заливать глотки себе и нужным людям в ресторанах ЦДЛ и Дома кино, выбивать зарубежные поездки, командировки; когда же выбрал, наконец, время, прикатил, — поезд ушел: умер Генсек-благодетель, пришли другие лица, времена, имена; в обкоме его принял всего-то навсего зав отделом культуры, свинья брыластая, передал инструкторше, высокой и молодой, бравой такой, с отличным бюстом. А с той что взять? — у нее свои уровни, и с них не было выхода на галерейские запасники. С премиями, с большими гонорарами к Кошкодоевым прикатил ведь иной образ жизни, вместе с ним — и мышления, более красочного и масштабного, и — вроде мелочь, а деться некуда! — надо было менять и квартирные интерьеры, вместо худосочного модерна шестидесятых-семидесятых ставить солидное, красивое, крепкое, европейского дизайна барокко. Вместо дешевых репродукций — масло, причем качественное, пусть даже копии — но хорошего исполнения. Лучше всего смотрятся старые пейзажи и портреты, жанровые сценки: их полно по провинциальным музеям и галереям. И через приятеля в Министерстве культуры Кошкодоев еще из столицы наладил связь с родною глубинкой: так, удалось узнать, что молодячка-инструкторша с внушающим вольные мысли бюстом с исчезновением партийных отделов отнюдь не исчезла; даже наоборот — вознеслась в начальники областного управления культуры. Вчера был визит; приняли достойно, вежливо, хоть и без особенных восторгов: мало ли что, мол, было там, раньше, и какие были мы сами! Кое о чем уместно забыть, кое о чем уместно и помолчать.

— Запасники?.. Какие запасники? Ах, вот вы что… Н-ну… это непросто, непросто…

— Ах, я прошу вас! Что такое, ей-богу — ведь не секретный же склад! Новые времена, даже в Москве гораздо меньше проблем на этот счет, а здесь — такие строгости…

Вот этого говорить ему не сделовало.

— Какие новые времена? О чем вы говорите? Где вы их видели? Причем здесь запасники?..

— Да, извините…

Молчали, молчали… И вдруг большая начальница вкрадчиво сказала:

— Я понимаю ваши проблемы… Но… вот какой нюанс, Вадим Ильич: поведайте откровенно, чему посвящен ваш приезд? В чем его, так сказать, основной пафос? Малая родина, запасники… Это же мелочь, ерунда — в такое роковое время! Личность ваших масштабов… не скрывайте от меня! — с задором старой обкомовки выкрикнула она, прижав к горлу ладонь.

«Э, крутая коза! — подумал Кошкодоев. — Неймется тебе…». Однако, оценив ситуацию, обвел быстрым взором кабинет и сказал вполголоса:

— Тише, тише… У меня ряд конфиденциальных встреч. Конкретно — с товарищем Кучемоиным, и так далее… по той же линии.

Она быстро закивала; ухватила трубку, набрала номер:

— Галерея? Ай, Нина Пална! Узнали? Добрый, добрый день…

Вошедший был недурен, хоть и трачен уже временем и разными аспектами литературного бытия. Но — статен, улыбчив, с приятными манерами. Они церемонно представились, поклонились, оглядели друг друга… Тут природная Аллочкина егозливость взяла верх, и она заблажила:

— Ой, как я рада! Вы правда сняли «Час смерти…»? Я балдею от этого фильма! Нет, правда?!

— Вы ошибаетесь, — скромно ответил Вадим Ильич. — Я не снял в своей жизни ни одной картины. Я лишь пишу сценарии, — вам известно, надеюсь, что это такое? Ведь главное — это сюжет, структура, литературная основа…

— Ах, понимаю, понимаю! Но какая там Удавина — я умираю! А Кутявский! Помните, как он предлагает бандиту сыграть в акульку на жизнь любимой девушки?!..

— Этот фильм — большая, серьезная веха в моем творчестве. Актерский ансамбль, прекрасная режиссура, операторская работа… Столько воспоминаний, впечатлений! Я охотно поделюсь ими с вами, Алла Витальевна. Где-нибудь… ближе к вечеру, скажем так. А теперь я весь — порыв, весь — ожидание встречи с искусством!

Вернулись они через час. Прижимая к груди картину, Кошкодоев деликатно осведомился:

— Кажется, шла речь о вечере, э-э-э… воспоминания о мире кино, забавные эпизоды… да и литература, кажется мне, тоже неплохой повод для разговора вдвоем?..

Аллочка Мизяева ничего не ответила, подошла к распахнутому окну. Влажный, свежий ветер, липы на затененном дворике. Тридцать два раза отшумели над головою эти летние ветерки. О чем кричишь ты, кукушка, над большой лесною поляной, усеянной стеклом и ржавыми банками?..

На глянцевой цветной обложке кент в шляпе палил из револьвера, валялась полуголая девка — то ли пьяная, то ли мертвая, не поймешь; легковушка чуть не ложилась бортом на дорожном зигзаге. Федор Иваныч Урябьев крякнул, опустил книжку в полиэтиленовый пакет. Он регулярно ходил в библиотеку, менял дочке Зое боевики и детективы на «что-нибудь такое же». Сам он не больно любил эту литературу: так, почитывал иногда, — но, подобно большинству практиков, всю жизнь работавших на Закон, не ставил в грош ни описываемые приключения, ни фигурирующих там коллег. Особенно раздражали преступники: уж такие они задумывали там злодейства, такие сложные измысливали ходы! Уж так ломали головы следователи и оперативники, частные сыщики, полицейские и свой брат милиционер, чтобы разобраться в ихних хитросплетениях! Отставной же майор убежден был в обратном: преступник — дурак. Особенно убийца, насильник, вор. Ну как же он не дурак, если проблему, стоящую перед ним, решить нормально, по-людски, как делается это сплошь и рядом в обычной жизни, не в состоянии: надо убить, надо изнасиловать, надо украсть. Все — от бессилия, от недостатка ума. А то, что не всех могут сразу схватить, раскрыть их пакости — так ведь узнать, раскрыть тайну всегда тяжело, вон ученые над некоторыми бьются годами, десятилетиями, даже сотни лет, — что же вы хотите от простых людей, тех же следователей, оперативников, они крутятся, как могут, и силы-то у них не столь велики, и времени отпущено всего-ничего, и орудия производства, по сути, те же, что и тысячу лет назад: голова да ноги.