Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Машинистка обомлела. Осведомилась с подозрением:

— Да ну тебя, не болтай. Какие теперь клады!

— Ой, да в кладе ли дело! Понимаешь — мы будем вдвоем, лето, природа…

— Хы! Природа! — фыркнула Люська. — Скажешь тоже. Брось заливать. Клад-то хоть богатый?

— Да черт с ним, ничего мы там не найдем! Я сначала верила, а теперь думаю: да в том ли дело?

— Ну-ну. Ты скажешь, конечно! Ты, Мелита, хитрая, скрытная. Ладно. Деньги-то тебе зачем?

— Ну не могу же я показаться там в том, в чем хожу в городе. Надо же упаковаться! Есть на примете один костюм, еще отпадный сарафанчик, блузон роскошный. Ну дай мне три лимона, Люська, — заискивающе сказала она. — Ты ведь знаешь: только на ноги становимся, весь доход летит за старые долги: лицензия, мебель, машинка, хурда-мурда, аренда-шмаренда, энергия-шманергия, налоги-шмалоги…

— Ладно. Только уговор: найдешь свой клад — и сверху еще лимон положишь. Договорились?

— Пам-парам-парам… — Мелита заскакала по комнате. А Люська порылась где-то в ворохах одежды, тряпья, сваленного в гардеробе, вытащила комок пятидесятитысячных бумажек и отдала ей.

Хоть нотариус и не думала, что Люська откажет, — однако поступок ее так почему-то растрогал, что она хотела аж сбегать за бутылкой, чтобы посидеть так, по-бабьи, может, и всплакнуть на пару, однако выполнить намерение не пришлось: зашаркали в коридоре тяжелые шаги, ботинок стукнул о дверь, и в комнату ввалился Люськин дружок. Он с подозрением, исподлобья глянул на обеих, хлюпнул простуженным носом; осклабился и двинулся к Мелите, протягивая к ней руки. Она взвизгнула, побежала в угол. Заверещала испуганная Тонька, и в комнате поднялись такие гвалт и содом, что впору стало оглохнуть. Алик, рыча, бегал за Мелиткой, шугал ее туда-сюда, словно курицу, а Люська кидалась на него сзади и сбоку, пытаясь задержать или сбить хоть немного с курса. Потом он вдруг в броске ударился коленом о табуретку, охнул, сполз на пол и немедленно уснул. Набуркина, не прощаясь с Люськой, выбежала из квартиры. «Ну подонок! Ну, кошмар! Ну, надо же!» Села в автобус, вздохнула, успокаиваясь, и глянула мельком, тайком от пассажиров, в сумочку. Пачка бумажек, туго сложенных, и каждая по пятьдесят штук. Нор-рмалек.

Алик же, именуемый в своей компании кличкою Ничтяк, опамятовался под утро, и переполз с пола к Люське на диван. Они долго ласкали друг друга, а когда пыл приугас, взмокший Алик спросил:

— Эта сука зачем приходила?

— Да-а, сука-а… — расслабленно молвила Люська. — А ты зачем за ней каждый раз бегаешь? Нравится тебе, что ли? Глаза-то ей выцарапаю.

— Ничтяк! — сказал Ничтяк. — Она ничтяк. Ты тоже ничтяк. Но это все сено. Сено-солома. У тебя получка была?

— Получка… Все бы тебе получка. Это Мелитка, начальница моя. Ты с ней не больно-то… она себе хахаля нашла. Клад с ним едет искать.

— Кла-ад?! — Алик приподнялся на локте. — Клад — это ничтяк. Я люблю золотые монеты. Люблю также серебряные. Драгоценные камни. Перстни купчих, маркиз и банковских работниц. Они ничтяк. Р-рассказывай, каракатла!

— Я, Алик, ничо не знаю-у-у… — заныла Люська. — Она мне не сказала-а… Только, дескать, мол, в Потеряевку с хахалем-то едут, вроде бы там станут искать.

— В Потеряевку? — старый диван заскрипел под заерзавшим Ничтяком. — Это в Маловицынскую Потеряевку-то, что ли? У меня там связь есть. Потеряевка — это ничтяк. Пусть эти плебеи ищут свои клады, а мы те клады будем хавать. Люблю звон монет и блеск жемчужин. Ладно, хватит тут с тобой… Дай червонец, да надо идти. У тебя выпить-то нету? Так и знал. Давай, давай червонец, шевелись маленько.

Так разговаривая и одеваясь, Алик бродил по комнате, и вдруг остановился возле кроватки, где спала девчонка Тонька. Стоял и глядел на свою и Люськину дочь, и человеческим, грустным и затравленным стал взгляд, и волчье обострившееся, неопределенное лицо разгладилось и помолодело. Он вздохнул, выхватил деньги из Люськиных рук, сунул ноги в туфли с никогда не развязывающимися шнурками, и ушел, тихо притворив дверь: чтобы не будить Тоньку и соседей.

«Я спокойна. Я спокойна. Я невозмутима. Я невозмутима».

Так повторяла про себя ближайшая Мелитина подруга, Лизоля Конычева. Такой метод успокоения хоть и был рекомендован многажды испытанной и проверенной йоговой практикой, но в данный момент не оказывал должного действия: Лизка была разъярена.

Шутка ли! Ведь как юлила в последнее время перед нею эта Мелитка! Как улыбалась в лицо! А на деле все это оказалось подлостью. Нет чтобы насторожиться, сказать себе: что-то нечисто. Не насторожилась, не сказала, и вот пожалуйста: едет она вчера вечером на трамвае от Гуру, духовного наставника и физического совершенствователя, глядит в окно — и вдруг сердце и мозг уязвляются, словно от капелек черного страшного яда. Идет в новом костюме Мелитка, и держит под руку — ах, спасите меня! — пожарника-инженеришку, которого они недавно в шутку решили разыграть, и который сбежал, позорник. Как они хохотали! Мелитка-то хохотать хохотала, а дело свое знала туго. Ловко обошла ее, Лизолю. Вот где простота-то сказывается. И инженер-то, главное, с квартирой, холостой, даже, кажется, не алиментщик. Теперь, если все нормально, Мелитину квартиру, да его квартиру… слезы ненависти брызнули из глаз задушевной подруги. Ах, как она, однако, проста! Вечно ее обходят, а чем она хуже других? Теперь, конечно, эта мочалка не заходит, не звонит — как же, ведь у нее личная жизнь! А подруга хоть умри, хоть насмерть застрелись от горького одиночества. Если бы еще не Гуру, Учитель, индийско-бархатный, миндальный, жестко-стержневой, — так бы, пожалуй, и пришлось сделать. Потому что некуда деваться. Темно и пусто, темно и пусто.