Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Какая же это булава? — удивился краснолицый старик. — Обыкновенный цеп, такими раньше жнитву на току молотили.

— Разве?.. — Зоя хоть и слыхала что-то такое о цепах, но понятия не имела, как они выглядят. Тут же спохватилась: — Ну так и что же? Ведь мог он в определенных условиях использоваться в качестве булавы, верно?

— Это — да! Если таким по башке… больших делов можно натворить! Дак Нахрок-от здесь у вас в героях ходит? Во-она што! В деревнях-то о нем до сих пор сла-авная молва идет! Дескать, собрал он со своей волости гольтепу да варнаков, — и давай по дорогам грабить, по деревням шнырять. Предводитель народных масс… Под конец-то уж до того допился да обнаглел, что знаешь как велел себя встречать? Садился на пенек, снимал штаны, вытаскивал… ну, это самое… и — пусть, мол, подходят по одному и целуют! Что стар, что млад, что девка, что дите… Иначе — башка с плеч. Хе-х-хе-е… Таких-то раньше разбойниками, а теперь — бандитами зовут. А тут — крестьянский вождь! Тогда собрали со всего уезда народ покрепче, подкараулили их, да и убили всех начисто. Вот как дело-то было.

— Официальная история придерживается иной версии: что помещики, чиновники, купцы и деревенские богатеи, обеспокоенные ростом народного движения, подкупили несколько человек из отряда Паутова, — и те, захватив его ночью, выдали в руки солдат. Видите картину? — хранительница показала на стену. — Здесь как раз отражен момент его пленения.

Написанное маслом полотно изображало рвущегося из рук предателей голубоглазого, льнокудрого молодца в красной рубахе; к нему бежали солдаты с машущим шпагою офицером; там и сям виднелись представители крестьянских масс, выражающие горе по поводу потери вождя-освободителя.

— Н-да-а… Вот так зимогор. Чистый Иван-царевич! Что тут скажешь! Искусство, больше ничего.

— Вот видите! А вы говорите… Нет, у нас хороший музей. И предметы искусства есть, как же без них.

Кроме упомянутого, в музее висело еще три произведения живописи: «Портрет пионерки Кати Балдиной, предотвратившей в 1937 году 916 крушений поездов», «Портрет колхозного бригадира И. Кычкина», и слегка покоробленная старая картина, где нарисована была девочка в старинном белом платьице, опирающаяся о перила террасы. Под нею значилось на табличке: «Портрет неизвестной. Художник неизвестен».

— А эта-то на кой черт висит? — спросил, показывая на нее, посетитель. — Ни истории в ней, ни краеведения. Кто, кем нарисован…

— Думаем, думаем над этим, — вздохнула Зоя. — Другие посетители тоже не всегда понимают… Сниму, пожалуй.

— Кхе-э… Тоже мне — искусство! Эрмитаж!

И он удалился, недовольно трубя и размахивая кошелкой — верно, пошел искать известку. Обескураженная, раздраженная Зоя вышла за ним на крыльцо, подняла голову и глянула в сторону солнца, лодочкой ладони прикрыв глаза. Прямо на рыжий диск, тригонометрической дугою прогибаясь в полете, летел большущий орел. Заслонил солнце и плавно поплыл дальше.

— Какая красивая птица!

После потери заветного письма Валичку Постникова чуть не хватил удар. Впрочем, верно, какой-нибудь ударчик с ним и случился: неделю он пролежал дома, с трудом поднимаясь с постели, и пил сердечные капли. От страшного горя у него расстроилась лицевая мускулатура: губы разъезжались, челюсть попрыгивала. И сколько он ни убеждал себя, что ничего страшного в этой потере нет — ведь помнил все письмо наизусть, до последней запятой, а вот — на тебе, как расстроился! Ни номера такси, ни внешности таксиста он, разумеется, тогда не запомнил, будучи пьян, — да и не тем была занята голова. Но именно без бумажки он чувствовал себя сиротливо, словно пропала драгоценная для него вещь. Да ведь что там было, на бумажке-то? Личное письмо немолодой женщины, какая-то, возможно, бредятина насчет картины, крепостного художника, несчастной любви, жестокого отца, клада — сюжет довольно, кстати сказать, занудный и заурядный. Кто там куда что закапывал? Причем тут портрет? И кому какое есть дело до того, был или не был на свете крепостной художник Иван Кривощеков? Ну ладно, пускай есть некий клад. Ладно, пускай он, Валичка, его найдет. И опять тот же вопрос: а что толку? Ни машины не купить, ни дачи ему не надо, и за соблазнительный рубеж — хватит, наездился! Взять да передать все это хозяйство беженцам, в какой-нибудь благотворительный фонд, на детские нужды? Довольно того, что и так-то кое-кто из знакомых считает его дурачком. А уж прослыть совсем идиотом — тоже не больно хочется. Вот какие он приводил себе доводы, и ведь какие все они были веские! Не возразишь против ни одного. Но лишь, утомленный думами, он укладывался спать — тень в старинном модном сюртуке проникала в тихий ночной сад, навстречу другой тени, легкой и тонкой, ржала лошадь возле конюшни, где секли художника, а в низине бухали сапоги, свистела казачья шашка, и некто лохатый грозил с коня любопытному мужику: «Куда прешь?! Пошел прочь, шишига!..». Валичка клал на сердце ладонь, унимая боль.