Генрих Боровик: Пролог (Часть 1)

Я довольно долго, в общей сложности восемь лет, работал в Соединённых Штатах Америки — заведовал там корпунктами «АПН» и «Литературной газеты». По собкоровским стандартам — не очень большой срок. Но для меня лично — огромный. Большая часть его выпала на бурное время войны во Вьетнаме и антивоенного движения в США.

Часто я слышу вопрос, какой год из тех, что я провёл в США, был самым неспокойным для Америки. И я не колеблясь отвечаю — 1968-й. То были удивительные 12 месяцев. Америка открылась тогда во многом так, как никогда не открывалась ни до, ни после. Открылась и в том хорошем, светлом, что заложено в ее народе. И в том темном, тяжком, что таится в её образе жизни, в её строе.

1968 год — это был год выборов президента, двух бурных съездов — республиканской партии и демократической; двух известных политических убийств, совершенных в США (Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди), и непрерывного массового политического убийства, совершавшегося Америкой во Вьетнаме (именно в 1968-м в деревушке Сонгми американский лейтенант Кэлли повторил преступления гитлеровских нацистов); время нарастания антивоенного движения внутри страны, усиления политической активности молодежи, борьбы негритянского населения за свои гражданские права.

Может быть, не было в американской истории второй половины XX века другого, столь бурного, противоречивого, богатого значительными событиями года, как 1968-й. И многое в политике сегодняшней Америки становится понятней и ясней, если вспомнить тот «год неспокойного солнца», обнаживший многое в психологии американского образа жизни.

Вот почему мне хочется рассказать именно о том времени. В каком-то смысле 1968-й — жестокий, самодовольный, гневный и растерянный, с глазами, налитыми кровью и слезами, — пролог Америки восьмидесятых.

Я не ставил перед собой задачи изобразить полную картину жизни страны. Писал только о том, что самому в то время казалось важным и интересным. Жизнь Америки тогда мне виделась именно такой, и сегодня не хочется задним числом «осовременивать» свой взгляд. Да и нет нужды.

В маленькой очереди к портье гостиницы передо мной остался только один человек.

— Ничего нет? — спросил он у портье.

Тот развёл руками:

— Ничего, мистер Конрой.

Я задал вопрос — как проехать на Хэйт-Эшбери. Гостиничный служитель не успел ответить, как тот, кого назвали Конроем, не глядя на меня, сухо сказал:

— Могу показать. Я еду туда.

Мы вместе вышли из отеля, вместе сели на пластиковое сиденье автобуса. Я начал было что-то спрашивать, но услышал односложные ответы и замолчал. Конрою было, наверное, лет сорок пять. Он был худощав. Серый костюм висел на нем плоско и свободно. Лицо тщательно выбрито, ботинки начищены, галстук повязан наиотличнейшим образом, воротничок рубашки свеж, без единой морщинки. Но загорелое лицо — контрастом к этой корректности — было осунувшимся, глаза — усталыми.

Мы миновали перекресток, где на специальной платформе три поджарых кондуктора в серых костюмах, навалившись на стенки, разворачивали трамвай-босоножку, и доехали по Гэри-стрит. Магазины еще были закрыты. По тротуарам шли свежевымытые секретарши с заспанными глазами и спешило чиновничество в темных костюмах с портфельчиками «атташе» в руках. За стеклянным окном парикмахерской перед гигантским, во всю стену, зеркалом сидели в величественных креслах четыре парикмахера в зеленых распашонках и брились.

— Сбежал кид [1] Ребёнок. ? — неожиданно спросил Конрой.

— Нет.

— Значит, развлечься. — Он скорей ответил, чем задал вопрос, и неприязненно усмехнулся.

— Я журналист.

— А-а…

Две или три остановки он молчал. Потом сказал, будто не было долгого перерыва в разговоре:

— А у меня ушёл. Позвонил через неделю, сказал, чтоб не волновались, иначе, мол, не мог. И повесил трубку. Мы разыскивали сначала в Нью-Йорке. Теперь вот сюда прилетел. Хожу на Хэйт-Эшбери каждый день, как на службу. Жена заболела. Он у нас единственный. Семнадцать лет.

Конрой говорил сухо, без видимых эмоций. Будто давал справку.

— Если хотите, будем сегодня ходить вместе. Я тут уже многое знаю, могу быть полезен. А вы, может быть, принесете мне счастье, если у вас легкая рука.