Грэм Грин - Почетный консул

Чтобы хоть на время от них избавиться, доктор Пларр понес в соседнюю комнату тарелку с похлебкой. Чарли Фортнум взглянул на нее с отвращением.

– Я бы не отказался от хорошей отбивной, – сказал он, – но они, должно быть, боятся, что я воспользуюсь ножом для побега.

– Все мы едим то же самое, – сказал доктор Пларр. – Жаль, что здесь нет Хэмфриса. Это еще больше возбудило бы его аппетит к гуляшу в Итальянском клубе.

– «В чем бы ни была твоя вина, пищу всем дают одну и ту же».

– Это цитата?

– Это стихотворение Акуино… Что нового?

– Человек по имени Диего пытался бежать в Чако, но полиция его застрелила.

– Десять негритят пошли купаться в море, и вот – осталось девять. Следующая очередь моя?

– Не думаю. Ты ведь единственный козырь в их игре. Даже если полиция обнаружит это убежище, она побоится атаковать, пока ты жив.

– Вряд ли она станет обо мне заботиться.

– Полковник Перес будет заботиться о своей карьере.

– Тебе так же страшно, как и мне, Тед?

– Не знаю. Может быть, у меня немного больше надежды. Или мне меньше терять, чем тебе.

– Да. Это верно. Ты счастливец – тебе не надо беспокоиться о Кларе и о ребенке.

– Да.

– Ты все знаешь о таких вещах, Тед. Будет очень больно?

– Говорят, что, если рана серьезная, люди почти ничего не чувствуют.

– Моя рана будет самая что ни на есть серьезная.

– Да.

– Клара будет страдать дольше моего. Хорошо бы наоборот.

Когда доктор Пларр вернулся в другую комнату, спор все еще продолжался. Акуино говорил:

– Но что он знает о нашем положении? Сидит себе спокойно в Кордове или… – он спохватился и взглянул на доктора Пларра.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал доктор Пларр, – вряд ли я вас переживу. Если только вы не откажетесь от вашей безумной затеи. У вас еще есть время скрыться.

– И признать поражение перед лицом всего мира, – сказал Акуино.

– Ты был поэтом. Разве ты боялся признать неудачу, если стихотворение было плохим?

– Мои стихи не печатались, – возразил Акуино. – Никто не знал, когда меня постигала неудача. Мои стихи никогда не читали по радио. И запросов в британском парламенте о них не делали.

– Значит, в тебе опять заговорил этот проклятый machismo. Кто изобрел этот machismo? Банда головорезов вроде Писарро и Кортеса. Неужели никто из вас не может хоть на время забыть о вашей кровавой истории? Разве вы ничему не научились на примере Сервантеса? Он досыта хлебнул machismo под Лепанто.

– Акуино прав, – сказал отец Ривас. – Мы не можем позволить себе признать неудачу. Однажды наши люди отпустили человека вместо того, чтобы его убить, – это был парагвайский консул, и Генерала он так же мало интересовал, как Фортнум, но, когда дошло до дела, мы не решились его убить. Если мы снова проявим малодушие, никакие угрозы смертью на нашем континенте больше не подействуют. Пока более безжалостные люди, чем мы, не начнут убивать всех подряд. Я не хочу нести ответственность за те убийства, которые последуют за нашей неудачей.

– У тебя сложно работает совесть, – сказал доктор Пларр. – Тебе будет жаль бога и за те убийства?

– Ты совсем не понял того, что я хотел сказать?

– Совсем. Ведь иезуиты в Асунсьоне не учили меня жалеть бога. Я этого, во всяком случае, не помню.

– Пожалуй, у тебя было бы больше веры, если бы ты это помнил.

– У меня много работы, Леон, я стараюсь лечить больных. И не могу перепоручить это богу.

– Может, ты и прав. У меня всегда было слишком много свободного времени. Две мессы по воскресеньям. Несколько праздников. Два раза в неделю исповеди. Исповедоваться приходили большей частью старухи… ну и, конечно, дети. Их заставляли приходить. Били, если они не являлись, а я к тому же давал им конфеты. Вовсе не в награду. Плохие дети получали столько же конфет, сколько и хорошие. Мне просто хотелось, чтобы они чувствовали себя счастливыми, когда стояли на коленях в этой душной коробке. И когда я назначал им епитимью, я старался превратить это в игру, в награду, а не в наказание. Они сосали конфеты, произнося «Богородице дево, радуйся». Пока я был с ними, я тоже радовался. Я никогда не чувствовал себя счастливым с их отцами… или матерями. Не знаю почему. Может, если б у меня самого был ребенок…

– Какой долгий путь ты прошел, Леон, с тех пор, как покинул Асунсьон.

– Жизнь там была не такой уж непорочной, как ты думаешь. Как-то раз восьмилетний ребенок признался мне, что утопил свою младшую сестренку в Паране. Люди думали, что она сорвалась с утеса. Он мне сказал, что она слишком много ела и ему доставалось меньше еды. Меньше маниоки!