Анна БАРИНОВА: УРАГАН

– Оно ж небольшое!… Подумаешь, дождик покапает!…

– Какое мрачное, смотри! Мне показалось, по краю даже молния прошла…

Жгучие дни быстро сменялись. Страшно выглядели выжженные солнцем поля вокруг села: ведь у многих, особенно у детей и стариков, уже не было сил таскать воду из Клязьмы. Изнуренные солнцем, люди говорили мало – чаще молились, почти безнадежно возводя глаза к жестокому сияющему синему небу, в котором по-прежнему не являлось ни облачка. Издалека тянуло дымом – леса горели…

В ските жилось полегче: река совсем близко, а от нее, хотя ночью нет-нет, да и повеет спасительной свежестью. Отец Егорий уж который день ходит, ладонь прижимая к левой стороне груди, – сердце болит от зноя и тревоги:

– Ох-хо-хо-о… Знать, крепко виновны мы пред Господом, раз не достигают до Него все молитвы!… Отче, Отче, не погуби святую братию, а пуще – младенцев невиновных, не иссуши землю русскую – и так немного осталось на ней православных христиан: кои полегли в усобицах для чванства князей, кои – от набегов… А нынче, Господи, ввергаешь нас в пламя геенны огненной – прямо на земи!…

Михаил вошел неслышно. Встал за спиной сурового игумена, желая и боясь привлечь его внимание. Но крепко задумался отец Егорий: мощные плечи горестно поникли, широкая грудь бывшего ратника тяжело, едва не со стоном вздымается…

– Батюшко!

– Что тебе, Михаил? – отозвался тотчас, но не прерывая раздумий и даже не обернувшись.

Глубоко-глубоко вздохнув и внутренне дрожа, юноша, наконец, решился:

– Отпусти меня, батюшко!…

Отец Егорий, заметно вздрогнув, так и впился своими глубоко запавшими строгими очами в лицо юного инока, живо схватил его за руки, усадил на шаткую скамью рядом:

– Что ты, Михаил?! Что ты говоришь? Опомнись! – зачерпнув из ковшика святой воды, трижды брызнул проворно в бледное лицо юноши.

Михаил отворотился, но продолжал спокойнее:

– Разреши меня от пострига, отче. Не могу быть иноком, помышляя о земном, не Бога любя, а… – он отчаянно махнул рукой. – Слушай, отец: разве надобен Господу инок, лишь устами твердящий молитвы и токмо по обязанию сполняющий посты, бдения?… Я молод… Я хочу жизни!… А келья, – обвел взглядом тесный бревенчатый свод, – гроб! Я задыхаюсь в ней!… Отче, Бог милосерд: милей ему честной мирянин лукаваго али смирного инока!…

– Стой! – осеняя его крестом, возопил игумен. – Покайся! Покайся, сыне, пока не поздно!…

– Нет, отец мой, – тихо, но решительно промолвил Михаил. – Чую, не для Бога рожден я… Не хочу зваться смиренным иноком Михаилом и не все спытал я в миру!… Ах, отец, как радостно жить и любить… и пахота, и, наверное, сеча!… Славич зовут меня отныне… Примири же меня с небом, батюшко, дабы не нечестивым путем уходил я из обители.

– Неразумный отрок! – всплеснул руками игумен. – Я говорил тебе – помнишь? – не спеши принимать постриг, не приноси великой клятвы Богу, не отрекись мирского! Ведал я, ведал, чего еще не видел ты на земле! И вот – любовь, греховная любовь!…

– Почему “греховная”? – щеки юноши вспыхнули. – Нет! Я боролся, я запрещал себе ее… Но она светит, что Божья звездочка!… Она – сильная. Понимаешь, отче? Истина – в ней! Ты учил нас творить благое… Я понял: живя в миру, я сделаю более добра, чем в этих плесневых стенах!…

– Ладно, – отец Егорий тяжко вздохнул. – Я тоже был молод и много прошел соблазнов. И много на мне грехов – и посейчас не устану раскаиваться!… Но ввек не был и не быть мне клятвопреступником! – грозно, как тучи, сдвинулись лохматые брови над стальными очами. – Рассуди: если б ты принес клятву – ей… и нарушил?!

– Нет! Не бывать этому! – воскликнул пораженный юноша.

– Господь велик и милосерд. Он не звал тебя, не просил твоей клятвы! – торжественно продолжал игумен. – А ты принес ее… верю, что с чистым сердцем!… Но знай: самое страшное преступление, самое постыдное для земли Русской – нарушить слово! Ты сам, отрок, связал себя с Богом. Не в моей власти освободить тебя!…

– Батюшко, у тебя же есть сердце! – взмолился, упав на колени, Михаил.

– Но есть и душа! – прогремело в ответ. – И не запятнаю ее мерзостью отступничества!

Молчали долго. Чуть подрагивая, сильная рука священника сжимала распятие.

– Не могу я остаться… – наконец едва слышно вымолвил юноша.

Отец Егорий поднялся, на миг желая остановить его, потом привычно встретился с укоряющим взором Спаса в углу, вздохнул:

– Мне жаль тебя… Но ты будешь проклят!…

Смертельно побледнев, не оглянувшись, юноша спешил вон из скита. Неподвижной толпой провожали его иноки во дворе, молчали, внутренне содрогаясь.