Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Федерико!

Всякий раз в ту минуту, когда воспоминания подходили к имени, в памяти Мерседес обнаруживался провал. Уже стемнело, и только шпильки поблескивали в ее волосах, закрученных на затылке в тугой пучок. Итак, она закрыла глаза, а потом… а потом в течение долгих часов, ничем не отмеченных, не отмеренных, лежала, тараща глаза на плывущее по стенам спальни лицо, в котором сливались едва увиденное лицо сына и едва вспоминающееся лицо отца, а из гостиной доносились звуки молитвы об искуплении ее позора, и теплыми от дыхания земли вечерами слышался спокойный и резкий голос священника, который приближал свое лоснящееся лицо, похожее на глазированное пирожное, с красными изюминками несимметрично посаженных глаз к лицу матери, то есть к маске, которая заменила его, не из-за болезни и усталости или из-за горя, а потому что в страхе перед своими никогда не высказанными мыслями старуха, как в последнее убежище, забивалась, пряталась в себя, и говорил: «Твоя дочь погубила свою душу, Анна Мария, она согрешила телом и духом и никогда не допустит меня в свою комнату, чтобы исповедоваться мне и повторить за мною слова, которые могли бы доставить ей утешение, даруемое нашей святой матерью церковью, а значит, и спасение, и ты, Анна Мария, тоже должна проклясть ее, чтобы остаться на стороне бога и церкви, и не снимать своего проклятия, пока она не смирится и не покается, посыпав голову пеплом», — а думал: «Спаси меня, господи, от адских мук и от земных скорбей, и сделай меня праведным, и позволь мне во имя Твое вязать и решать, возглашать награды и наказания на этом и на том свете, и не попусти меня открывать сердце тем, кто оскорбляет Тебя похотью и сладострастием; прокляни, господи, эту девушку, чтобы я спасся, исполняя Твою грозную волю и Твой суд, чтобы я имел случай доказать Тебе свою веру», — и опять говорил на ухо (уже не слышащее) матери (уже отсутствующей): «Соберись с силами, Анна Мария, и вместе со мной прокляни ее во имя твоего покойного супруга, царствие ему небесное, и во имя всех умерших в лоне церкви, прокляни ее навсегда, потому что мне думается, что благодать уже никогда не снизойдет на эту несчастную девушку и что если она и покается, то покаяние это будет внушено ей не смирением, а сатанинской гордостью, которой она одержима», — а думал, не зная, что отголосок его мысли, сведенной к самой сути своей, донесется в спальню Мерседес, и она, тоже не зная того, услышит его: «Ведь теперь она изведала страдание и знает, что жалкое смертное существо способно своими силами, не получая иного облегчения, чем то, которое сумеет почерпнуть в себе, выдержать любую боль, и, значит, через посредство этой боли сама найдет нужные слова и прямой путь к спокойствию духа, и предастся в руку Твою, и почувствует дыхание Твое, и станет воистину божьей женщиной, не нуждаясь в моих словах и в прощении, которое я как священник могу ей дать от Твоего имени, не нуждаясь во мне, не нуждаясь во мне», но Мерседес услышала тайную мысль дяди и уже произносила слова, решающие вопрос жизни и смерти, которым она научилась, когда вынашивала и рожала ребенка, и в них обретала спокойствие и решимость. Поэтому она смогла выйти из дому, высоко держа голову, как всегда будет держать с этих пор, и испытывая новое чувство, которое уже никогда не покинет ее, чувство непокорной покорности судьбе: «повинуюсь не по долгу, а по необходимости». В синей шелковой шляпке, с двумя чемоданами и прислугой-индианкой она отправилась объезжать сиротские приюты Мичоакана и всего Бахио. Кошелек Мерседес был набит сентенарио, которые, не сказав ни слова, ей дала мать, приведенная в смятение рацеями священника, подавленная множеством несказанных слов, в сущности уже отсутствующая, за минуту до того, как умерла в ужасе перед ожидающей ее полной гибелью, и это позволило Мерседес колесить по Бахио в старом семейном рыдване с одетым в белое кучером. Равнодушная к буре, возвещаемой грохотом пушек и трепещущими лоскутами знамен, она искала в проходящих войсках того, кто оплодотворил ее, в уверенности, что он где-то сжимает ногами бока необъезженной лошади, что его мощь ищет битвы, крови, огня, пока не положила считать его мертвым, когда в Селайе — за несколько дней до сражения между силами Обрегона и Вильи — нашла в одном приюте розовощекого ребенка с тонкими чертами, которого оставила там за своей подписью ее сестра Эрнестина. Мерседес уехала с ним в Мехико, купила дом в Койоакане, назвала ребенка Мануэлем и вырастила его в любви к истине. Незаметно прошли годы, как бы остановившись на двух-трех моментах, вобравших в себя все время и всю жизнь; как кровь под струпом, в ней все эти годы пульсировало одно: отец моего сына, у тебя не будет иной мощи, чем та, которую ты выжал из меня, и тебе придется вернуться к моему образу и к образу твоего сына, чтобы найти истину и источник своей силы, а все остальное — и бесплодная гордость, и самое ужасное преступление, то, которое не осознается как преступление, — рассеется, как дым, и она представляла себе его в новом мире, в новом городе, где он утверждает свое господство, по-прежнему утверждает свое господство, полнясь мощью, силой, которую она и все, что ее окружало, — сырая земля, земные плоды, глаза, руки, лица мексиканцев, которые, не видя их, тем не менее были свидетелями их любви, — дали ему вначале.