Том Роббинс - Свирепые калеки

Привет!

Что, не ждал получить от меня весточку спустя столько времени, а? Мне столько всего нужно тебе сказать, и это все я сберегаю до того дня, когда увижу тебя снова. Все были ужасно разочарованы, когда ты не приехал домой на Новый год. Хотя на самом деле это ведь для тебя никакой не дом, правда? И я знаю, что у тебя есть веские причины делать то, что ты делаешь в настоящий момент. И, Свиттерс, еще я понимаю, что у тебя наверняка были веские причины вести себя так, как ты вел себя в Сакраменто.

Мне ужасно жаль, что в ту ночь я так сглупила. Мне следовало больше тебе доверять, а не думать, будто ты обманщик бессовестный или там спятил и все такое. Наверное, я просто растерялась. Я тогда была таким ребенком – просто сущим младенцем. Как подумаю, что я была за негодница, меня просто наизнанку выворачивает. Даже не верится, всего год назад!.. Теперь мне семнадцать, как ты, конечно же, помнишь, и я ужасно изменилась. Забавная штука время, верно? Планета, состоящая из воды и камня, описывает несколько оборотов в пространстве или где бы то ни было, и бац! – ты вдруг совсем другая, чем прежде. Просто фантастика. Ну, словом, я теперь в Сиэтле, наслаждаюсь дождем. Ха-ха. В моей новой школе есть очень даже клевые ребята, но Маэстра меня почти не отпускает потусоваться. Ничего, она сама – просто класс, и когда я дурью маюсь, она ставит старые блюзы и все такое. Читает мне из Шекспира – мне ужасно нравится! Не хочу утомлять тебя рассказами о своей жизни, но сегодняшним дерьмовым утром у меня в мыслях жуткая неразбериха – вопросы так и бьют ключом из незримых глубин или, может, из-под радуги. А ты мудрее всех, кого я знаю, ты всегда умел сделать так, чтобы в любой момент жизнь стала не просто о'кей, но забавной и прекрасной. Ты меня, конечно, в прошлом частенько шокировал, однако я знаю, что все это – от любви и страсти, и я знаю, что ты – человек глубоко чувствующий, вот только прячешь свои чувства за дурацкими выходками, и еще я знаю, что ты жизни не пожалеешь, чтобы меня защитить от чего угодно и от кого угодно – что бы уж мне ни угрожало. Теперь я старше и «опытнее», так что ты убедишься, что я теперь совсем другая, как говорится. Пожалуйста, прости меня, что в прошлом я была такая соплячка бестолковая. И, пожалуйста, сохрани частичку меня в своем сердце. Потому что в своем я храню частичку тебя, и по мере того, как расту я, растет и она.

Я по тебе Скучаю.

Сюзи.

Один раз по меньшей мере, перечитывая ее письмо, Свиттерс отпер потайное отделение в своем достославном чемодане крокодиловой кожи, извлек из него пресловутое нейлоново-хлопчатобумажное изделие (заляпанное едва ли не столь же живописно, как «финнегановский» форзац) и покачал им в свете свечи – двойные чашечки, пусть пустые, словно бортовые иллюминаторы, зеркально отражали как атмосферу, так и непосредственно полушария его мозга. У Свиттерса как бывшего кибернетика были – что, пожалуй, неудивительно! – некие теории о двухкамерном мозге и его фрактальном отражении вселенной, пропитанной парадоксами; как, одновременно и неразрывно, мозг функционирует в качестве компьютера, запускающего программы, и в качестве программы, запускаемой на компьютере; как наличие предкоррекции зачастую все равно не защищает его от случайных сигналов, вирусов или вмешательства «бесенят». Ну, такого рода вещи. Разумеется, если вспомнить о том, что Свиттерс любил думать, будто его организм стимулируется и управляется шаром, заполненным таинственным белым светом – чем-то вроде мерцающего кокоса, – понятно, что в достоверности его воззрений возможно и усомниться.

Как бы то ни было, подключившись к сетям, чтобы набросать ответ Сюзи, он воздержался от побуждения сослаться на тяготение мозга – ярко проявленное в шизофрении и практически отсутствующее у «недостающих звеньев» – к состояниям амбивалентным или противоречивым. Даже невзирая на наглядный пример ее лифчика, такого рода теоретизирования вылились бы в неуместную эзотерику и, что еще хуже, оказались бы в опасной близости от самоанализа.

Равно как – и ну никак – не мог он писать Сюзи в той лукаво-озорной манере, которую предпочитал в прошлом: например, сообщить, что между медовых бедер она «упруга, как пластмассовая куколка, поскрипывает, как пенополистироловый сандвич, а на вкус – сладко-соленая, как барвинковый пирожок». При том, что все эти сравнения наверняка соответствуют действительности, он уже не считал себя вправе их проводить – да его и не тянуло.