Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма

Художник с живостью возвел руки вверх. Приподнялся на носках, как бы устрем-ляясь к небу со взывом о милостях. Отрывисто проговорил, шагнув к Дмитрию Даниловичу.

— Подсказывай, подсказывай, — тронул его за плечо, как бы что-то еще выведывая, и сам доказывая. — Единое в целом живет. Поле твое — это осознанный мир всего того, что тут было и до тебя. Понять движение жизни, уловить капризы и взывы природы к тебе, опять без осознания того, что было тут и до тебя, немыслимо. Тайна мироздания и бережется в самом малом. В той же вот ниве твоей, в лесе, во всем том, в сем сам ты. Без единства всего нет и пахаря божьего, нет и художника вот. Для каждого подвиг во всем и всего — в самом тебе. И познай вот в себе мир… На Святой Руси темными силами рассеяны ворохами клятья. И вот одно из них было это место, теперь нивой облагороженное, твоим полем.

И как бы в ответ на этот высказ художника пахарю, на середину поля наплыло бе-лое облачко. Будто пыльца с веток деревьев сдулась и повисла над зеленью, ею залюбо-вавшись. Облачко сгустилось. Вытянулось, чуть спустилось вниз. И вырисовался силуэт человеческой фигуры в белом одеянии. Фигура распростерлась, образуя распятие на кре-сте. Это увидели пахарь и художник. Оба недвижно застыли в ожидании, с трепетом вглядываясь в явленное им. Удивления не было, как бы ждали такого. Художник потянулся было к кисти, но рука застыла, вроде кем удержанная. Нельзя было поспешным движением и даже мыслью оторопить благословение духа богоносного старца-отшельника, оберегавшего это поле и его пахаря. Дух старца не раз являлся Старику Соколову Якову Филипповичу, теперь весть подал о себе пахарю и художнику… Над облачком воспарил белый голубь, будто с вершины рябины слетел, под которой они находились. Голубь Пересе поле и устремился к Сосне-Волку, видневшейся своей шапкой за рекой. Облачко тут же растаяло, как только голубь скрылся из виду. Все длилось какое-то мгновение… Пахарь и художник стояли молча, устремив взгляды уже в чистое небо. На высказ словом увиденного был внутренний запрет. Николай Петрович и Александра, похоже, не увидели ни облачка, ни пролетевшего голубя. Просто как бы и не смотрели в этот миг на небо.

Солнце, обойдя Черемуховую кручу за Шелекшей, озарило широкий плес реки. Со-сняк на мыске возле Гороховки стал прозрачней. Как бы отраженная волна света от вод-ной глади пронизала и размывала тень и все озарила. От столкновения света и тени возник вихрь возмущения природных сил. Тени уже и не было приюта и доступа на чистое поле. В такой вот непрестанной борьбе и длится вечная жизнь. В местах, где скверна повержена трудом праведников, тьма особо яростна. Художник и стремился постичь в узренном миге торжество света.

Переждав в себе увиденное, Андрей Семенович повернул голову к Дмитрию Даниловичу. В ответном взгляде пахаря уловил мысленный высказ: "Вот оно, не освещенному верой чудо не узреть". На лицах Николая Петровича и Александры не было даже выражения простого любопытства. Облачко не увидено и голубь не замечен. И озарение лучом солнца плеса, и отступившая тень Черемуховой кручи — все было обычным…

Художник взялся за кисть. Посреди холста, в выси над зеленью, появился белый мазок в виде крестика. На него и нанижется изображение образа духа Старца-отшельника, молельника за страждущих и обремененных. Узник татарова ига. Он ограждал животво-рящим крестом Спаса и узников демиургызма.

Дмитрий Данилович, вглядываясь в действо художника над картиной, тоже не вы-дал своего удивления.

— Поле-то само, ты, Семеныч, нутром наружу вывернул, — сказал он, разглядывая новые мазки на полотне. — Тайность его как бы вот и мне наяву видится. И высь, что над пашней, и глубь, что под ней. На то и заставляешь взглянуть…

Андрей Семенович понимающе кивнул, уходя в свои мысли, легко касался кистью полотна.

Александра, завороженная рассуждениями и действами художника, так и не реши-лась пригласить его на именины Виктора. Николай Петрович был молчалив, удивленный осознанием того, что обок с ним, с обычной жизнью, есть вот загадочный мир художника. Только Дмитрию Даниловичу, пахарю этого поля, этот другой мир в их мире был ясен и понятен. Каждый со своим внутренним ощущением, вызванным встречей с художником, уходил от него, прощаясь и винясь, что помешали. Андрей Семенович, отмахиваясь от этих высказов, провожал их, уходящих из-под рябины, как хозяин своего дома, довольный гостями.

Когда подошли к машине, стоявшей возле большого дуба на берегу Шелекши, Александра оглянулась. Андрей Семенович смотрел им вслед. Холщевая куртка на нем, распушенные волосы на голове, полотно на подрамнике, гроздья рябины над ним, и они сами, оказавшиеся вроде бы случайно, под этой рябиной, — все это как-то сливалось в осознании ее в единое целое, было и земным и небесным. Эта целостность и выявлялась в картине сотворенного пахарем своего поля. Перенесенное художником на холст оно уже оставалось в вечности, обретало ее через другого сотворителя его, художника, увидевшего в нем целый мир, и указавшего на это другим пахарям.