Богомил Райнов - Странное это ремесло

Дальнее путешествие — первое в моей жизни — состоялось спустя довольно много лет, когда я уже давно перестал считать дальние путешествия истинным своим призванием. Потому что если судьбе и заблагорассудится исполнить наше самое заветное желание, это происходит лишь тогда, когда оно основательно поостынет.

Рано утром пароход медленно приближался к берегу. Море после сильного шторма утихло, над его темной, отливающей лиловым синевой распростерлась ясная, необъятная лазурь неба. А навстречу нам, словно выплывая из морской пучины, медленно поднимался белый город, весь будто вылепленный из голубовато-белого фарфора, с громоздящимися один над другим белыми кубами домов, между которыми темнела еще сумеречная листва деревьев. То была Хайфа.

Город, увиденный мною в другое утро, пятью годами позже, не имел ничего общего с этим экзотическим видением. Поезд, громыхая, мчался по высокой насыпи, после крутого поворота вдали открылась взору огромная, пепельно-серая пустыня, лабиринты закопченных зданий и цинковых крыш, над которыми стелилась темная, как дым пожара, тяжелая тень туч. Утреннее солнце все же пробило сквозь них щель, его луч полого опускался на город, будто пронзая тинисто-желтые воды и освещая покрытый патиной церковный купол или потемневшую от времени колокольню. Это были крыши Парижа. Это был Париж. В то, первое утро он показался мне городом-призраком на дне океана мрака и мутно-желтых бликов.

Он был совсем не похож на Париж сверкающей легенды и ярких открыток, но я не испытал разочарования. Разочарование я испытал за много лет до этого, еще семилетним мальчишкой.

Отца направили в научную командировку в Париж, мама немного погодя поехала за ним следом, взяв с собой и меня, я провел в этом городе года полтора, многое сохранил в памяти с того времени, будто это происходило только вчера, и сколько бы я ни рылся в этих воспоминаниях, мне редко удается отыскать в них что-нибудь приятное или веселое.

Из нескончаемых разговоров взрослых перед нашим отъездом у меня создалось представление, что Париж — город необыкновенно прекрасный, как те города из золота и хрусталя, о которых рассказывается в сказках. Но когда мы сошли с поезда и такси помчало нас на улицу Эколь, где снял квартиру отец, перед глазами у меня проносились лишь однообразные закопченные фасады.

— Мама, это и есть Париж? — спросил я, не скрывая разочарования.

— Погоди, мы еще не приехали, — успокаивала меня мама.

Отец не получил нашей телеграммы, мы застали его дома за бритьем. Щеки у него были в мыльной пене, и я не мог поцеловать его. Я кинулся к окну, надеясь, что отсюда, сверху, увижу хоть краешек настоящего Парижа, того самого, хрустально-золотого, но его загораживал высившийся напротив дом, который навевал ужас. Черные-черные стены, а вместо окон — зияющие темные провалы.

— Это и есть Париж? — с горечью повторил я. Отец засмеялся и объяснил, что это не Париж, а лишь дом, пострадавший от пожара. Но когда мы пошли обедать, я отметил про себя, что не один этот дом, а все остальные тоже выглядят жертвами пожара — стены в копоти, сумрачные окна.

Несколько дней спустя меня определили в школу по соседству, что еще больше укрепило мою глухую неприязнь к этому городу. На уроках я не понимал ни слова и, сидя на задней парте, вспоминал Пловдив, нашу улицу под холмом, а на переменах забивался куда-нибудь в угол двора, один, потому что ничего не смыслил в забавах и болтовне моих соучеников. А тут еще учитель взялся экзаменовать меня — вернее, вызывать к доске и задавать вопросы, а я стоял и молчал, пока он знаком не разрешал мне вернуться на место.

Единственно приятные минуты выпадали рано утром, по дороге в школу, именно потому, что было раннее утро, а в таком возрасте радуешься раннему утру, и еще потому, что я обязательно останавливался у аптечной витрины. За стеклом стоял гипсовый макет человека в продольном разрезе, вместо вен и артерий у этого человека были тонкие стеклянные трубочки, по которым непрерывно текла голубая и красная жидкость, все это при свете электрических лампочек сверкало и казалось сказочным — единственное, что было сказочным в этом якобы сказочном городе. Я зачарованно следил за движением искрящейся жидкости, пока мысль о моих житейских невзгодах не вынуждала меня с сумкой в руке шагать в школу-застенок.

Однако и среди самых тягостных будней вдруг случается радостное событие. Вот и я однажды с торжеством вернулся из школы и срывающимся от волнения голосом сообщил: