Антон Уткин - Крепость сомнения

«Какое счастье, что только голень, а не шейка бедра!» – приговаривали обе женщины с выражением такого удовлетворения, что Вероника даже полюбопытствовала, что это за шейка. Бедра. Ее благодарили истово, и ей было это приятно.

Почему-то ей захотелось, чтобы Тимофей видел все это: все от начала до конца, – видел, какая она самоотверженная, человеколюбивая, отзывчивая, щедрая. И остроумная, добавила она, вспомнив молодого человека с бачками. Но это-то как раз он знал. Зато не знал этого Аганов. И она захотела, чтобы и Аганов узнал про нее все то же самое, что уже якобы, в ее фантазии, знал Тимофей, а потом стала думать, чего бы ей больше хотелось: чтобы увидел Аганов или Тимофей, и долго не могла выбрать и в конце концов решила, что им обоим не помешало бы это знать.

Дома она смотрела телевизор, занималась мелочами, но мысли ее все время возвращались к утреннему эпизоду. К ее законной гордости за себя примешивалось небольшое разочарование оттого, что в самом начале она проявила колебание и надеялась, что кто-нибудь другой поможет той женщине. Вот, рассуждала она, шли же перед ней люди и не остановились, а она остановилась. А потом она вдруг подумала, что если б и она прошла мимо, все равно кто-нибудь из тех, кто шел уже за ней, обязательно бы остановился. И эта мысль поразила ее. Кто-то всегда остановится. И она ощутила некое незримое, хрупкое, но одновременно могущественное единство, скрепляющее людей, и если бы подумала об этом чуточку больше, именно эти слова выплыли бы на поверхность ее сознания. Но все-таки в этот вечер воображение ее было занято другим. Она варила брокколи и думала о старости, которую увидела сегодня как будто в первый раз.

Глядя, как закипает вода, она все думала и думала об этой женщине, вспоминала ее руки с набухшими, резко выступающими венами, их желтоватую кожу. Как она будет жить? И зачем? И сколько еще? И чем заняты ее дни, эти невыносимо долгие дни? И дочка ее выглядела довольно старой. А ведь она дочка. Вероника растерялась.

Никогда с такой беспощадной ясностью не приходило ей в голову, что и ей предстоит состариться, что у нее будут такие же бледные руки с фиолетовыми нитями вен, что кожа обвиснет, потеряет упругость грудь, покроется морщинами ее лицо, высохнут и посинеют губы... Так далеко по линии жизни она никогда не заглядывала. Конечно, она знала, что люди родятся, взрослеют, потом старятся и умирают, но что-то говорило ей, что все это касается ее как-то иначе. В ее несформулированном и потому как бы неформальном мироощущении все выглядело довольно статично: люди пожилые не то чтобы родились стариками, но пребывали в этом состоянии какое-то чрезвычайно длительное необозримое время. И она тоже родилась, стала молодой, и на этом все и должно остановиться, и теперь все так и останется тоже на какое-то столь длительное и необозримое время, что бесполезно и незачем заглядывать за его пределы.

Сегодня этот обман чувств растаял и время поползло как лавина, и на этой лавине она поползла вместе с ним. И все это оказалось настолько серьезней и как-то несоизмеримо значительней ее утренних фантазий, что она застыла над кипящей водой как соляной столп. «Разгром», – подумала она, как сказала эта девушка из «Любовной битвы». Все впечатления сегодняшнего дня весьма естественно сложились в это слово. Наконец она отлепила глаза от стенки, перевела их на телефон и остановила на нем особенно долгий взгляд, как будто намеревалась заставить его зазвонить одной силою мысли.

Первый раз в жизни Тимофей пил, а телефон его молчал. Если раньше он в состоянии обманчивого возбуждения названивал друзьям и приятелям, выуживал из записной книжки какие-то древние телефоны, по которым отвечали, к его удивлению, именно те, кто и был должен, то теперь он сидел за кухонным столом у открытого окна и с благодарностью смотрел на тихий, нахохлившийся, словно провинившийся телефонный аппарат. Мобильный он выключил и даже не помнил сейчас, куда его запропастил. Желания разговаривать с кем бы то ни было так и не возникало, и это впервые тоже нравилось Тимофею. Мысли, обычно скачущие, торопливые, беспокойные или, напротив, чересчур бесцеремонные, навязчивые, тягостные, сейчас как облака вползали в пространство сознания медленно, с достоинстством, даже величаво, являли себя всесторонне и охотно ждали своей очереди быть рассмотренными в хмельной и оттого обстоятельной лаборатории, руководимой бесстрашным, несуетливым исследователем.