Антон Уткин - Крепость сомнения

Пришлось вернуться к Савеловскому вокзалу и свершить унылый кружной путь по Сущевскому валу и Шереметьевской улице. Из окна автобуса благоустроенный город навевал грусть. В автобусе Галкин обнаружил, что часы его остановились, и угадывал время по количеству машин на улице, прохожих на тротуарах, изредка с унынием взглядывая на циферблат с омертвелыми стрелками.

Переулок его был тих и пустынен. Только раз взорвался сигнализацией автомобиль, но осекся на полуписке, словно догадавшись о неуместности своего тревожного сигнала в эту сосредоточенную ночь, когда целый мир подводит итог трехсот шестидесяти пяти обращений вокруг своего раскаленного принципала. Несколько редких окон, выходящих во двор, спокойно светились, да вывеска лавки «Халял» удивляла своей яркостью. Несмотря на поздний час, дверь в нее была не затворена, и желто-белый свет, ломаясь зигзагами на трех ступенях, кандинским зубастым языком вываливался из вертикального трапецевидного пенала щели.

Часовщик сидел на своем месте и читал газету, Галкину была видна его коричневая макушка в тонзуре черных волос. Когда расстегивал ремешок, успел прочитать вместе с ним: «Кристина Орбакайте родила мышонка...» Пока он, вонзив в глаз увеличительное стекло, черный, остроносый как грач, возился с часами, Галкин разглядел множество всякой всячины у него за спиной. Больше всего его поразили висевшие на стене часы – настоящие корабельные со всеми двадцатью четырьмя делениями. Часовщик работал недолго. Протягивая часы, как бы между прочим сказал:

– Жизнь одна. И в ней – что-то одно. Позвони ей. Она уже устала ждать.

Галкин онемел, рука его, взявшаяся за ремешок, застыла на весу. Другой конец ремешка держал мастер. В таком положении они провели несколько мгновений под чеканный шаг стрелки морского циферблата.

«Откуда вы знаете? Как вы можете это знать?» – чуть было не воскликнул Галкин, но по выражению глаз этого человека, которые словно просвечивали его до дна, понял, что ничего говорить не следует.

– Сколько я вам должен? – спросил вместо этого Галкин. Мастер назвал цену, Галкин положил несколько бумажек на тарелочку, шурупом прикрученную к прилавку, и, задержав взгляд на горке гранатов, не оглядываясь, вышел наружу. Он так и не узнал, почему армянин проживает в азербайджанской лавке с арабским названием, которое в иных контекстах можно перевести как «благословение».

Благословение не имеет времени, зато имеет многое другое: цвета и запахи, стук сердца, стенание ума.

В тишине ночи был отчетливо слышен скрип железных петель на двери в лавку «Халял». Видимо, он в ней и жил, среди часовых механизмов, кровавого азу и ящиков с бледными геокчайскими гранатами. Но теперь и Галкин жил в ней, осиянный шелестом этих букв.

Всемирная иллюстрация огненными сплетениями букв воздрожала у горизонта, смиренно отгорая лишними слогами, потом, пламенно пылая, осталось лишь удвоенное «л», затем правая «л» развернулась, и получилось словно бы два льва, стерегущие вход в целомудренный улей: ячеи, уложенные ячествами, ярусы упраздненных «ятей», яшму перепелиного яйца, явор – дерево белый клен, усыпанный яхонтами, ягдташ, набитый почему-то ягодами, сосредоточенных улемов, ведущих им счет, – Галкин узрел все это одним словом, которое караулили ласковые львы.

На майские праздники неожиданно ударили небывалые заморозки. Распустившиеся листья деревьев съежились и обвисли, и обворожительный запах весны спрятался и озяб где-то в складках их замерзшей плоти. Холода стояли несколько дней, и солнце, полное белой скорби, взирало с высоты на мучения зелени, бессильное пробиться сквозь их хрустальные прозрачные своды к земле, за которую оно было в ответе.

Вопреки обещанию, Лиденс тянул с ответом. У себя на работе Илья почти не появлялся. Все были в ожидании. «Мы ее теряем, – усмехнулся он, вспомнив жалобу Лиденса, – а она все не теряется».

Он испытал никогда еще не бывалое, безысходное одиночество. Ему захотелось, чтобы кто-то оказался рядом, захотелось участия, самого бесхитростного, захотелось перемолвиться с кем-то парой незначительных слов, просто чтобы не чувствовать себя одному. Не слишком уверенный, нужно ли это делать, он позвонил Але домой. Голос у нее был какой-то грустный, и это всколыхнуло в нем надежду.

– Скажи мне что-нибудь хорошее, – попросил он. – Что-нибудь хорошее. Ну, например, что на работе? Какой-нибудь пустяк. Скажи, что купила туфли, а они жмут, неудобные. Что редактор перепутал тексты... – Он ждал, немея от напряжения, но Аля молчала. – Что какой-то чудак пытался познакомиться с тобой на улице. Скажи, что начала читать ту книжку, которую я тебе дал. Скажи, что протек кран и пришел пьяный сантехник, и вы пили с ним на кухне, и он рассказал, что любит свою жену, а она ему изменяет. Ну, мало ли...