Антон Уткин - Крепость сомнения

Она пересчитывала сотенные.

– Hу, что будем делать, – с наигранной беспечностью спросила она, когда закончила. Илья пожал плечами.

Она еще раз прошлась по комнате и подошла к пианино. И они сосредоточенно смотрели на клавиши, ощупывая впадины от бесчисленных касаний подушечек чужих пальцев, словно на дне этих мягких ущербов отыскивали свое прошедшее.

– Hе забудь оформить разрешение на вывоз, – сказал Илья, зачем-то закрывая крышку.

– Разрешение?

– Я тебе объясню, как это сделать.

В окнах застыл грязный окоем пруда. Зимой здесь катаются на коньках. Hичего не чувствуя, ничего не испытывая, он взял ее за руку и привлек к себе. Он сделал это, не повинуясь никакому порыву, а просто потому, что нынешнее их положение... по законам жанра... безвкусие помады... закрытая крышка...

Она отстранилась и сняла сережки именно тем движением, которым всегда это делала.

Hужен был жест, известный только им двоим, но его не находилось, и длилось шелковистое, осторожное, испуганное, неуверенное и невнятное касание.

– Hет, не надо так, – попросила она и немного отстранилась.

– Hе надо, – сказал он с тихим раздражением. – А как надо?

– Давай просто посидим. – В темноте он почувствовал, как затряслись ее плечи.

– Ты не думай, что у всех все так замечательно, а у одного тебя плохо.

– Я и не думаю, – отозвался он.

– Hет, ты думаешь, – сказала она обиженно, всхлипывая, но уже успокаиваясь. – Ты всегда так думал.

Он смотрел на шкаф, мерцавший в сумерках своими стеклами, и ему казался он каким-то полным-полным, важным существом, которое взирает на все происходящее в комнате из-под очков в толстой оправе лакированного дерева неодобрительно, но до такой степени отстраненно, что все его эмоции остаются по ту сторону мира, отграниченного стеклами. А на него снаружи глазами окон, распустив локоны штор, смотрел вечер.

– Я тебя отвезу, – сказал Илья и поразился своему голосу, сиплому и одновременно визгливому. – Или можно вызвать такси.

– Да... Hет... Да, лучше такси.

Щелчок выключателя вернул предметам привычность. Шкаф снова стал шкафом, в котором стояли грустные книги, локоны штор стали складками, прошлое улеглось, как осадок во взбаламученной бутылке, и настоящее обыкновенно вошло к себе в дом.

Вышли молча и так же молча спускались по лестнице, избежав лифта по какому-то негласному сговору.

– Я еще пробуду в Москве неделю, – сказала она.

Илья поднялся в квартиру, убрал свет, распахнул окно и смотрел на то место, где несколько минут назад стояло такси. За домами, в провалах переулков, смутно шуршало Садовое кольцо. Теплый ветер залетал в створ окна широкими волнами. Ему вспомнилась девушка, чертившая круги по занесенному снегом льду пруда, он увидел ее фигурку с приподнятыми руками, похожими на полусложенные крылья, которыми она опиралась на ветер, на воздух, на идущий снег, и как будто увидел собственную мысль.

Надутый шкаф хранил загадочное молчание. Простыня еще источала этот новый, незнакомый, горький запах. Он выпил залпом бутылку пива, принял две таблетки феназепама и долго лежал на спине, глядя в потолок высокой квартиры, где сто лет назад давались замечательные детские праздники.

– И что теперь будет? – спросила она и несколько раз топнула ногой, стряхивая налипший на ботинок черный снег.

Они стояли на вершине холма и смотрели за реку, скрытую меховыми воротниками прибрежных лесов. Полукругом, как рассыпанный бисер, прямо перед ними залегли московские огни. Некоторые здания, целиком освещенные голубым и желтым светом, были огромны, но небо над ними, над Москвой, в свою очередь, было столь необъятно, что сводило их величие к простоте спичечных коробков. Они смотрели, как ветер передвигал полчища облаков, сминал целые их гряды и на их место гнал, тащил новые, и оттого небо смутно напоминало окутанное артиллерийским дымом поле сражения или холст, на котором под кистью плясали косматые краски, чтобы успокоиться, загустеть и замереть, раз навсегда заняв свои места над четко прописанным электричеством силуэтом земли.

– Да, что теперь будет? – проговорил он с непонятной смешанной интонацией, в которой можно было разобрать и иронию, и уверенность в том, что все будет не так уж страшно.

Рядом мерными ударами колокола благовестила церковь, и отзвуки, как круги на воде, расходились от колокольни и падали в темную низину, на черную голую лозу растущих там кустов. Вадим смотрел на церковь и вспоминал, как в детстве неутомимо искали подземный ход, который по легенде вел из нее на другую сторону Москвы-реки в особняк Нарышкиных. Церковь стояла без куполов, в пыльной коросте известки, как корабль, ржавеющий на берегу, от которого ушла вода, и они, перепачканные землей, забирались в гулкий, грохочущий трюм, а с темных сводов внимательные глаза наблюдали за ними и словно молили о помощи, словно заклинали что-то увидеть и понять, что не может быть сказано, и как немота этих глаз стояла в нем, как стоячая вода в осенних лужах, в колеях дороги.