Антон Уткин - Крепость сомнения

Сила жизни, ощущение нерастраченной молодости некогда – не так давно, совсем еще недавно, – рождали в нем убеждение, что именно он и есть Фортинбрас, вернувшийся из далекого похода, чтобы устроить и образовать свое царство на извечных развалинах Гамлетовской вотчины. Ощущения эти относились смутно к неким предощущениям, которые время вымывало, как вымывает ничем не сдерживаемая речная вода могилы старых кладбищ, раскинутых по ее берегам. Все казалось, что будущее есть и вот-вот начнется какая-то все еще плохо понимаемая, но настоящая жизнь. Hо время шло, а жизнь, эта мифическая настоящая жизнь, все не наступала, а текла себе другая: самая простая, обыкновенная и привычная. И исподволь пришло сознание, что царство принадлежит другим и строится и образовывается по совершенно немыслимым, трагическим законам. И шум победы раздается все дальше в стороне, все дальше и дальше за стенами вырастающих вокруг таких же растерянных, копошащихся людей.

Он достал с полки справочник, и оттуда ему на колени упала небольшая фотографическая черно-белая карточка.

«Россия по-прежнему огромна и неоднородна. Не все жители этой обширной территории имеют одинаковое происхождение, но это не делает нацию, как иногда полагают недоброжелатели, простым скоплением разных народов и народностей», – написал он, зачем-то подул на лист бумаги и снова взялся за карточку и этим как будто уронил в прошлое целый клубок воспоминаний.

Было тихо в квартире. Внутренность ее от вечерних тягучих звуков мокрой улицы заграждали плотные шторы. Он долго смотрел на себя, с сожалением думая о том, что этот располневший человек с «кадетской» бородкой совсем не похож на солдата, смотрящего в свое будущее с этой небольшой черно-белой фотографии. «Что я пишу? – будто очнувшись, спросил себя он. – Что я делаю?»

Он вспомнил, как в первый раз увидел бегущие по облаку гигантские фигуры. На самом деле по хребту бежали афганцы, и их увеличенные во много раз тени лучи заходящего солнца проецировали на облака.

В ушах у него словно бы затрещал стремительный шорох эфира: «Стоход, Стоход, ответьте Девяточке...» Засквозили знакомые голоса: всегда обиженный, недовольный голос лейтенанта Балыкова и в ответ ему чуть ироничный, спокойный голос комбата: «По-онял, понял тебя, сам полез туда, сам и выбирайся».

Все-все он, оказывается, помнил, что случалось в этот последний для него день, и будет помнить всегда: и как они уходили, как несли на плащ-палатке раненного в ногу Сергеенко, и весь мучительный спуск, когда у него уже начинали подворачиваться от слабости ноги, он думал только о том, что делать с порвавшимся левым кроссовком, а внизу у полотняного клуба встретил прапорщика Семенова из строевой части, и тот просто сказал: «Галкин, завтра домой». Как бегал, подписывал документы, а замполита не было, уехал в Джелалабад в штаб бригады, и как предложил подписать за замполита капитан Проконич, и Галкин даже заулыбался, когда вспомнил, как, усомнившись в его полномочиях, неосторожно спросил капитана: «А вы имеете право?», а капитан посмотрел на него устало и многозначительно ответил, будто сильными умелыми ударами забил подряд несколько гвоздей в гроб благоразумия: «Кто воевал – имеет право у стойки бара отдохнуть...»

И как всю ночь смотрел на черные вислые плечи Хиндураджа, на парус неба, дырявый от звезд. Как утром взвинтился в небо пропахший отработанным керосином вертолет, как стекала в левых иллюминаторах темная теневая сторона хребта, и только стальная ленточка Кунара вилась у его черных подножий, а потом машина поднялась еще выше и развернулась, зачерпнув открытым бортом солнечного неба. Как фигурки на плацу, махавшие кто панамой, кто кепи, кто беретом, становились все меньше и меньше, превращаясь в какие-то черные шевелящиеся точки. Как на глазах у него выступили слезы от радости, что все закончилось, и от жалости и любви к этим маленьким фигуркам, оставшимся внизу, которых он никогда за собой не подозревал...

А потом аэропорт в Ташкенте... Собачий лай из-за двери. За два года он умудрился забыть, что у него есть собака...

С тех пор он никогда никуда больше не возвращался. Воспоминание это внезапно сделалось до такой степени осязаемым, что у него задрожали руки. Он подошел к окну и стал смотреть во двор.

И ему показалось, что ничего лучше не было больше в его жизни.

Галкин долго еще стоял у окна. Он видел, как какой-то человек со смутно знакомой фигурой решительно шагал к его подъезду. «На Тимофея как похож», – машинально отметил он, и тут же раздался сигнал телефона.