Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

«Эй, ты чего?» – спросила моя радость, появляясь с бутылкой из-за левого плеча неизвестного шевалье. Я потряс головой. Так, ничего. Завис. Не хочу рассказывать ей о небылом. Пошли! Ребята ждут. У нее в одном месте зудело расшифровать наших попутчиков, насладиться этими новыми русскими феодалами. Мираж настоящей жизни заманивал ее в свои сети. Мы забрались на белую скалу из чистого мела, сидели над морем, чуть выше огневой точки, откуда немецкий пулеметчик строчил по Сэлинджеру 3 июня 1944 года, но я обещал не умничать, мы пили сидр и болтали бог знает о чем. Стаи французских буржуа порхали между облаков на парапланах, разноцветно крылышкуя, с парашютами на животах. Небо над Ла-Маншем не было серым. Цезарь соврал. Оно – голубое. Варяги уклонялись от рассказов о своем прошлом так убедительно, что начинало казаться, будто у них и правда не было прошлого. Мы уворачивались от пикирующих буржуа, которые низенько пролетали над скалой, думая, что это и есть экстрим. «Задолбали!» – сказал один из наших спутников, протянул руку в воздух и дернул пролетавшего над нами за парашютное кольцо. Как будто кишки ему выпустил. « Je mourir!» – закричал несчастный, падая в воду. Лишь недавно прекрасный, взмывавший к тучам, стал таким он нелепым, бессильным, смешным. Полотно парашюта волочилось за ним по воздуху. Он напоминал сперматозоид. Или Икарушку с митьковской картины. Волны Ла-Манша поглотили добычу. Мы помолчали. Затем бандит спросил у товарища:

– Ты охренел, Олежек?

– Не ссы, Игорек.

Спасательный катер примчался через минуту, пара бэтменов в гидрокостюмах приняли Икарушку на борт. Он возмущенно указывал пальцем в сторону белой скалы, нашего разбойничьего гнезда. Игорек и Олежек запечатлели эту сцену камерой с телескопическим объективом.

Потом мы собирали камни для японского сада, который бандиты собирались разбить во внутреннем дворике своего замка. На обратном пути моя радость устроилась на переднем сиденье, рядом с тем, который дернул за кольцо. Всю дорогу они хохотали. Я не участвовал в разговоре, молчал, чувствуя, что мне тоже хочется je mourir. Никогда не смогу развеселить МР с такой легкой жестокостью. Неправильная, ведущая к расставанию мысль, но она появилась, и что делать? Через плечо моя радость бросила на меня взгляд из-под темных очков:

– Ты грустишь?

– Ничуть. Я придумал новую заповедь блаженства.

– Колись.

– Она звучит так: блажен, кто на первом свидании имеет план эвакуации из будущих отношений.

– Ибо?

– Что?

– Ну, если как в Библии, то должно быть «ибо».

– Ибо иди ты на хер!

Мы разосрались навеки. Вернулись на родину и помирились. Потом снова поссорились и разбежались. Через неделю встретились в баре и решили, что не можем жить друг без друга. Я, как маленький, поверил в эту фигню и расслабился, но моя радость оказалась сволочью. Через неделю после своего вечного ко мне возвращения ушла на танцы – и с концами. На звонки не отвечала. В сетях не светилась. Исчезла. Тревога росла у меня в голове, как волшебное дерево, – за ночь до небес. Потеряла телефон. Потеряла совесть. Потеряла себя. Над ней надругались и утопили в реке.

Под утро, намозолив ухо телефоном, решил окатить тревогу холодным душем. Но сделал только хуже, потому что оцифровал исчезновение ее розовой зубной щетки из стаканчика на раковине. Вместо облегчения – слава богу, жива! – зашелся от гнева. Грохнул стаканчик об пол и хлопнул дверью. Оказывается, легче воображать чужую смерть, чем смотреть на свою одинокую зубную щетку и думать, что это навсегда.

За три дня выкурил блок сигарет. Убил желудок. Не мог ни есть, ни спать. Разговаривал сам с собой, запершись в квартире, и даже кричал на себя:

– Она что, больше не придет?

– Обязательно придет.

– Не ври мне, слышишь! Я не маленький. Я, может быть, сейчас заплачу, но я не ребенок, чтобы утешать меня так по-дурацки!

Набрал в скайпе знакомого психотерапевта, авантюриста и фантазера, который скрывался в Черногории от вечных вопросов коллекторских агентств. Изложил ему суть дела. Он хохотал надо мной, скотина:

– Мне бы твои проблемы! Ой, не могу! Девушка ушла, какая драма. Слушай меня. Слушаешь?

– Угу.

– Даю установку: разбитые сердца в задницу. Запомнил? Чао!

Я долго не мог простить психотерапевту издевательского тона. До следующей весны, когда он утонул в Которском заливе, испытывая карнавальный костюм говорящей водяной крысы. Тогда я, конечно, простил. Но осадочек остался.