Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Лечащий тихонько рассмеялся. Се ля ви! Между прочим, неглупое сравнение, я вам скажу. Регулярные недомогания закаляют иммунную систему. В борьбе с хворями организм крепнет. С другой стороны, болезнь – это приключение. Никогда не знаешь, чем оно закончится. Даже банальное ОРЗ/ОРВ может отрикошетить на жизненно важные органы. Оборвать, так сказать, нужные ниточки. Поэтому непредсказуемости болезни мы должны противопоставить планомерность лечения. О да! В этом она знала толк. Бабушка делала это красиво. Доктор приподнял бровь. Я объяснил: домашняя аптечка Галины Алексеевны напоминала палитру жизнерадостного импрессиониста. Мане или Моне. Вы должны были видеть их картины во время круиза. Помните музей Оранжери? Это в Париже, рядом с Лувром. Если идти через Тюильри в направлении Согласия, то придете прямо ко входу в музей. Доктор улыбнулся. Почему импрессионисты? Да потому что лекарства в ее аптечке были настоящие, импортного производства, яркие и сочные. У нас таких не делают. Я уверен, что цвет таблеток имеет значение. Врач, прописывающий скучные белые пилюли, просто зануда, который не может добавить красок в жизнь пациента.

Лечащий посмотрел на часы. Как хорошо вы рассказываете! Как будто филологический дух Галины Алексеевны глаголет вашими устами. Но мне, извините, честное слово пора. Заседание. Мы часто заседаем, поэтому так редко видим наших любимых пациентов. Но у вас, кажется, все стабильно. Завтра, надеюсь, мы опять встретимся.

Он убежал, оставив меня одного. Галина была не здесь. Инка Зайцева не в счет. Вам бы такую стабильность, доктор!

Летнее солнце адски нагревало палату через окно, герметично оклеенное по периметру бумажными лентами с синей печатью и надписью от руки «утепление: октябрь 1998». Настенный календарь праздновал год Огненной крысы (1996). Время умерло раньше нас. Древний советский вентилятор гонял по комнате застойный воздух прошлого века. Пять его саперных лопаток, пять затупившихся клинков месили воздух с противным скрежетом. Они качались, как зубы страдающего цингой дракона. Галина хваталась за голову.

– Тебе дует? Выключить? – спрашивал я.

– Дима летит, – бормотала она, глядя в потолок. – За мной.

Эта сцена повторялась каждый день. Как только я запускал вентилятор, чтобы спасти нас от тепловой смерти, бабушка начинала поправлять волосы, прихорашиваясь к возвращению мужа, готовясь взойти на борт его самолета, словно первая леди. Но он все не появлялся, и ожидание вытягивало из нее последние силы. Рука свешивалась с кровати. Веки опускались. Я с тревогой слушал ее дыхание, оно было неровным, обиженным. Дима забыл про нее, развлекаясь в своем царстве бесплатного мороженого.

Ревность оказалась последним якорем, удерживающим Галину. Лежа под вентилятором, она переживала, что Дима прямо сейчас крутит роман с американкой из племени апачей, которую звали А-36. Грозная и прекрасная, несущая двухсоткилограммовые яйца смерти, она имела по два пулемета в каждом крыле, но со всей амуницией была легкой и верткой, как нимфетка. В своих письмах Дима так нахваливал птичку , что Галя ревновала по-настоящему, воображая небесное тело, в которое забирается ее жених. Земных соперниц у Гали не было, но вот американка…

Они подолгу оставались совсем одни там, за облаками, Дима и А-36. В сорок третьем году они встречались чуть не каждый месяц. Он мчался к ней через всю страну и Берингов пролив. Ласковая Аляска ждала советского птицелова, поила его лунным светом, кормила бутербродом из тучной коровы и пшеничного хлеба, подносила к его устам крепкий «кэмел» и бензиновую зажигалку. Но Дима отказывался, потому что любил «Беломор» и прикуривать спичкой от каблука. После обеда он залезал в американку и уходил на Запад, чтобы, пройдя над проливом, вновь оказаться на Востоке. Джаз приятно шипел в радиоприемнике до советского берега, а затем пропадал. Земля под крылом самолета была пуста и безвидна, от Чукотки до Байкала. Дима проносился над ней, как дух божий. Это нахальное сравнение часто приходило ему на ум во время долгого ночного полета. Он и вправду так себя чувствовал, этот пацан за штурвалом: как молодой бог, еще не отдавший команду да будет свет. В кабине темно, только фосфорные зеленые стрелки трепещут на приборной панели и тлеет огонек папиросы. Больше ничего. Беззвездная пустота вокруг и блаженство внутри. Он еще не совершил ошибки творения.

После работы они парились в бане на авиабазе, молодые боги, у которых все было впереди.