Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Чем они точно отличались, историки не дадут соврать, так это частотой истерик, которые они закатывали с легкостью необыкновенной, ежедневно, при любой погоде, в публичном пространстве и частной жизни, по всей империи, от Финляндии до Камчатки. Душевные бури, расслабляющие нервную систему. Старые добрые истерики. Слезы рекой. Театр для себя. Эмоциональная свобода, которую мы напрочь утратили в нашем концлагере иллюзий, где приходится быть таким сдержанно-ироничным, потому что жопа чувствует грозное присутствие невидимых модераторов.

А когда-то Россия рыдала абсолютно свободно. Сколько хотела! Сморкалась в белый жандармский платок и с новой силой проливала слезы. Мужчины и женщины, дворяне и разночинцы, помещики и помещицы, черное и белое духовенство, поэты над поэмой, инженеры над чертежом, государь над манифестом, генералы на поле битвы, депутаты от умиления, террористы от гордости, журналисты за компанию, полицейские на месте преступления, мистики, сами не зная о чем. Только Чехов не плакал, и это его сгубило.

Елена Карловна плакала, как вся Россия. У нее были на то причины. Из четверых детей, рожденных ею в первом браке, двое умерли, двое оказались в эмиграции.

Среди них Володя, первенец, в 1920 году защищавший Перекоп от товарища Фрунзе. Очень жаль, что Володя тогда не справился, не оправдал наших надежд, не сдержал волну Гнилого моря, поднятую Красной Армией. Продул всухую тот гнилой морской бой. Соль Сиваша разъела Володины сапоги. Они утонули. Родина осталась там, под водой, на подошвах сапог, в ледяной ноябрьской слизи. Босой, как Ахиллес, Володя в Севастополе поднялся на борт корабля и ушел к турецкому берегу.

По-турецки сидя на палубе, он распевал шансонетки и готовился к новым подвигам, но в Константинополе узнал, что он больше не герой, а головная боль в заднице Антанты, понятия не имеющей, чем занять этого плохо одетого, но хорошо вооруженного русского. Для начала Володю засунули в унылый концлагерь на греческом острове, с древности населенный призраками вонючих лесбиянок. Ничего лучше Антанта не придумала, потому что истратила весь интеллект на унижение Тройственного союза. Юноша терпел, понимая, что облажавшихся не любят, а он, что греха таить, струхнул в ноябре двадцатого, когда товарищ Фрунзе погнал через Перекоп красную волну.

Забытый, казалось, навечно, он приятно удивился весной следующего года, увидев, как ворота лагеря открываются перед ним с ржавым скрипом. Это означало новую жизнь и свободу идти на все четыре стороны. На юг – в Иностранный легион, на север – в веселую Софию, на запад – в парижские таксисты или на восток – в подмандатную Палестину.

Володя выбрал Софию, где Народный театр возглавлял беглец из МХАТа Николай Массалитинов, с удовольствием принимавший в актеры талантливую русскую молодежь.

Вскоре после Миллениума, со всеми поссорившись, дед отправился в царство бесплатного мороженого, а я за границу, где прежде не бывал и не до конца в ее существование верил.

Когда на юго-западной железнодорожной станции бывшего СССР вагоны поезда разом оторвались от земли для смены колес, я почувствовал себя метафизическим туристом, начинающим воздушные мытарства, бросающим на землю прощальный взгляд.

К счастью, поезд недолго висел в пустоте. Вагоны опустились на узкую европейскую колею и поехали в неизвестность. Молдавско-румынский (тавтология) пограничный пункт уплыл из окна купе, сменившись коричневым полем с одинокой фигуркой пахаря, идущего за деревянным плугом, запряженным в настоящего быка. Плуг вскрывал землю, как консервный нож. Это напоминало иллюстрацию из учебника истории Древнего мира и подогревало мои опасения насчет потусторонности заграничной жизни.

Вместе со мною в купе ехали два случайных попутчика, типичные соотечественники, два берега одной реки – патриот и либерал. Между ними завязался спор:

– Это называется Европа? – усмехнулся, глядя в окно, патриот. – Пашут, как в Средние века.

– Они, по крайней мере, пашут, – возразил либерал. – А мы?

Любовь к обобщениям – страшная сила. Они всерьез говорили «они» об одном-единственном человеке, который прилежно обрабатывал землю и ничего не собирался символизировать. Бедный румын и его домашнее животное, наверное, удивились бы, узнав, что на минуту стали для кого-то Европой.

Хотя вряд ли. После Дракулы и Чаушеску чему удивляться? Крестьянину было плевать на мнение сумасшедших пассажиров русского поезда, который миновал поле и остановился на станции, где бродили худые собаки и пестрое белье на втором этаже вокзала застило свисающий с крыши нестираный государственный флаг. Это было так смешно и красиво, что я расчехлил дедушкин «Киев» с целью произвести фотосъемку. Пока крутил диафрагму и резкость, на платформе материализовались два субъекта в голубом, носившие знаки отличия и фуражки с кокардами. Субъекты обратились ко мне на своем национальном языке: