Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

На вогнутой поверхности, не знавшей прикосновения пошлого супа, юная Елена когда-то изобразила фривольные сценки: пастушок заигрывает с пастушкой, поднося к ее алым губкам свою свирель.

Перед выпускными экзаменами бабушка учила меня анализировать «Мертвые души» на твердую пятерку.

– Помещики, которых встречает Чичиков, – говорила она, – делятся на два типа. Запомни: человек-кулак и человек-ладонь. Ноздрев и Собакевич – кулаки, Манилов и Коробочка – ладони. Плюшкин совмещает в себе оба этих типа, так как все, собранное им, пропадает зря.

Время было такое. Нельзя было человеку, а тем более юноше, думать своей головой. Это называлось «заниматься глупостями» или «страдать херней». Повсюду, особенно в сочинениях, требовались правильные мысли. Но их не хватало, как и всего остального. Поэтому репетитор-словесник был нарасхват, как шаман в период засухи у аборигенов Папуа и Новой Гвинеи. Я был счастливцем, имеющим собственного шамана.

– Запомнил? – спрашивала Галина. – Кулак и ладонь. Два типа. Очень просто. В жизни то же самое. Посмотри на нас с дедом. Он типичный кулак – все собирает, а я ладонь – отдаю.

Советская школа учила, что литература отражает жизнь. Лев Толстой как зеркало. Лев Толстой – зеркало как. Эта мысль считалась настолько правильной, что оспаривать ее решались только психи, не боящиеся диагноза «вялотекущая шизофрения».

Лично я боялся диагноза, но все равно выбрал вялотекущую несколько лет спустя, когда передо мной встал серьезный выбор между шизофренией и Афганистаном. Помню табличку «Психиатр» на двери кабинета в военкомате и фразу «сочиняет стихи абсурдного содержания» из медицинского заключения.

– Вы не хотите исполнять интернациональный долг! – с укором произнес глава комиссии, убеленное сединами светило карательной психиатрии. – Почему?

– Хочу быть персонажем Сэлинджера.

Светило покачало головой.

– Молодой человек, вы не далеко пойдете.

И оказался прав. Сам вскоре эмигрировал в Израиль, а я остался на родине, у корыта изящной словесности.

Что касается бабушкиной характеристики деда, то я с ней в принципе согласен, но не осуждаю. Станешь, пожалуй, кулаком, пережив голодомор.

Примерно через год после того, как Елена Карловна с детьми поселилась в Киеве, Сталин запретил украинским крестьянам сеять хлеб, одновременно разрешив всему советскому племени отмечать Новый год. Два решения вождя разъединили древний имперский принцип circus et panem и отразились на судьбе подростка Мити Филимонова. А также всей его семьи.

В Киеве они быстро привыкли вставать из-за стола с чувством голода. Новый год вернулся, хлеб исчез. Точнее, дешевый хлеб. Коммерческие магазины приводили в ужас своими ценами.

На улицах лежали невидимые тела голодающих крестьян и рабочих. Их в упор не видели ни представители власти, ни рядовые граждане. Только западные журналисты, проныры вроде Артура Кестлера, у которых зрение было устроено по-другому, замечали трупы в пейзаже. Остальные ничего не видели, а когда им пытались об этом рассказать, напрочь теряли слух.

Были и другие проблемы. Не хватало елочных игрушек для украшения вновь легализованных новогодних елок. Киевские газетчики писали на эту тему возмущенные фельетоны.

Митя, которому в декабре того года исполнилось тринадцать, внимательно читал газеты и думал, что неплохо бы заполнить лакуну рынка. Он стал подбирать на улице перья (странное дело: перьев было полно, но куда-то исчезли голуби), раскрашивал и прилаживал веера-хвосты волшебным жар-птицам. Мастерил дирижабли из фольги и картона с праздничными буквами СССР на блестящем боку. Катал из войлока советских дед-морозов, терпеливо накалывая цыганской иглой красные звезды на их буденовках.

По воскресеньям юный кустарь отправлялся на базар сбывать готовую продукцию. Игрушечный бизнес имел успех. По окончании торгов Митя отстегивал копеечку смотрящему за рынком, татуированному польскими ругательствами бандиту-западенцу, а сам шел на Крещатик покупать булки и марки. Ирочка любила чай с булками. Филателия была Митиной первой страстью. Приказчик коммерческого магазина заворачивал хлеб в плотную коричневую бумагу, которая идеально подходила для создания новых игрушек.

Митю забавлял этот круговорот. Оберточная бумага после обработки превращалась в купюры с водяными знаками, а те в свою очередь становились почтовыми марками. Цветные треугольники и квадратики, бумажные ключики, открывающие двери любого жителя планеты. Хочешь – отцу напиши, хочешь – Сталину.