Артур Чёрный - Мир всем вам

В Чечню я больше не ездил. Зачем?.. Нечего мне там делать…

Леший… Откуда такое имя? Да, была у нас сценка на Новый Год. Еще на срочной, еще до войны. И было в этой сценке два персонажа: Кикимора и Леший. Я был Кикиморой. А он Лешим. Так и прилипло. Так и осталось на целую жизнь.

Кто помнит теперь ту новогоднюю сценку? Только мы с ним.

— Скорей бы Третья Мировая, — вздыхает Кикимора.

— Зачем? — спрашивает Леший.

— Чтобы мы были кому-то нужны.

— Нет, — ни на что не надеется Леший. — В нас больше никто не верит. Мы — сказка, которая кончилась.

…Ворон. В тридцать лет ему пришлось заново начинать свою жизнь. Учиться ходить, говорить, бросать пить и курить. Он полгода пролежал в коме и едва выбрался с того света. Получил инвалидность и мизерную к ней пенсию. Ворон пострадал после войны. На улице своего города, а не в каком-нибудь Грозном. Толпа пьяных свалила его с ног и вдоволь попрыгала на голове. Трое или четверо мужиков. С ним были друзья, но не один не впутался в драку. Видно, такие друзья.

Ворона воспитала в одиночестве мать. Как надежду, как оплот своей старости. А вот подошла старость, и не стало никакого оплота. И в доме шаром покати, и сын не вылезает из инвалидной коляски.

Поначалу и совсем плохо было. Когда после комы Ворон пришел в сознание. Когда начал соображать и понял, что всё! Конец всему! Конец его жизни!.. Помню, приходил я тогда к нему. Он только глаза закрыл, даже не шевельнулся. Мать жаловалась: не ест, не разговаривает, не спит. Рассказывал я что-то ему, да понимал, что всё зря. И не разбрасывался надеждами. Какие уж там надежды? Разве, что на импортную коляску… Передо мной лежал труп. И нечем было его оживить. Здесь не могли помочь сострадание и таблетки. Здесь нужна была ненависть.

"А ты рановато собрался в гроб, — зашипел я, едва отлучилась куда-то мать. — Тот, кто тебя отправил в кровать, сейчас ходит на двух ногах. Ходит и посмеивается. И никакая милиция его не нашла. И уже не отыщет. Да, к черту эту милицию! Мы сами себе — милиция.

Ворон! Тебе нужно вспомнить лицо! Позарез! И показать его мне. А для этого надо подняться. Встать на обе ноги. Чтобы выйти на улицу и ткнуть пальцем: он! Надо отрубить ему ноги или выколоть глаза. Чтобы он понял, что это такое! Чтобы всю жизнь только плакал, только страдал!..

Пускай, тебе не летать! Но и он будет ползать, как гад!..

Ты понял?! Такое нельзя прощать! Нужно обязательно отомстить! А потому нужно, чтоб ты покинул кровать!"

И я не врал, когда это всё говорил. И сам захлебывался от ненависти. А вариант с ослеплением был более приемлем, чем ампутация ног.

Я навестил его через полгода после того разговора. Он уже разговаривал, уже не страдал полной потерей памяти. Мог сидеть, мог перетаскивать в руках свои ноги. Я попытался вернуться к той теме, но или он ничего не помнил, или же всё простил. И я перестал мучиться, как вырвать у человека глаза или переломить колени.

С Вороном мы призывались из одного города. Вместе попали в Чечню. Он был сапером и много раз мины забывали лишить его ног. Что тогда случалось не с каждым. А вот через столько лет жизнь взыскала с него за удачу.

Почему, Ворон? Да, язык у него без костей. А он им, как каркнет, так всё и сбудется.

— В чем смысл жизни? — спрашивает он, вставая на костыли.

— Я не искал, — вру я ему.

— А я нашел, — неожиданно твердо ставит он ногу. — Помогать людям! Это по Богу. На этом держится мир.

…Баллу. Нас с ним всегда путали на КМБ, и я не понимал этой причины. Я — тогда доходяга, он — почти великан. Баллу. В самую точку назвал его замкомвзвод. За здоровье, за неуклюжесть, за медвежий характер — шатун, что вечно сам по себе и себе на уме. Но Баллу был добр и на все остальное закрывались глаза. Кличку он не любил, редко на нее отзывался, и мало кому спускал за нее.

Мы вместе голодовали в омской учебке, гоняли "духов" на "карантине" в Рубцовске, ходили патрулировать в Барнауле, с разницей в месяц подались на Кавказ. Попали там в разные роты, не слышали ничего друг о друге и как-то раздружились совсем. После войны редко встречались, да еще и не всегда по приятельски. Как-то я тряс с него деньги, которые мне был должен другой. Поганая была история. И начало ей положили не мы оба. Да, будет о прошлом…

После Армии разбежался наш призыв. Одни подались домой, другие вернулись в Чечню, третьи подписали контракты и двинули на новое место службы. А в Барнауле остались лишь я да Баллу. Я в милицейской казарме, он в съемных углах да в общагах.