Василий Белов - Кануны

— Товарищ Дугина! Вы что, не доверяете юному поколению? Пусть слушают и набирают пролетарского опыта!

Учительница покраснела, но ребята как бы выручили ее. Они вопреки Меерсону шумно очистили зало. По-видимому, они и разнесли весть о начале, поскольку скамейки понемногу начали заполняться. Микуленок больше всего боялся, что придут шибановские, особенно боялся Кинди Судейкина… Однако из шибановских пришел пока один безобидный Миша Лыткин. Усташинских председатель не боялся, хотя они и считались самыми озорными.

Когда председатель комиссии Тугаринов, а вслед за ним и бухгалтер Шустов поглядели на часы, стало ясно, что чистка началась.

— Товарищи, — тихо заговорил Тугаринов, — выполняя решение шестнадцатой конференции, начнем чистку вашей Ольховской ячейки. Каждый из вас имеет полное право задавать любые вопросы, делать отводы и предложения. Можете сообщать компрометирующие данные, а также освещать хорошие стороны товарищей коммунистов.

— А где у вас главный-то запевало, Сопронов-то? — послышалось из задних рядов. — Нам бы ево охота почистить-то.

— Сопронов, дорогие граждане, направлен на ответственное партийное задание по организации новых колхозов. Он не может присутствовать. Итак, с кого начнем, товарищи? Может, с головы, то есть товарища Веричева?

— Рыба она… это… с головы, — послышалось сзади, — только голова-то у вас чуть не ежедень новая.

— Товарищ Веричев! — твердо произнес Тугаринов, — Положите партбилет сюда.

Веричев встал, поднялся на помост и на стол положил завернутый в клеенку партбилет.

— Расскажи, товарищ Веричев, всем нам свою автобиографию.

— Значит, так, — Веричев откашлялся. — Родился тут, в Ольховице. Семейство было большое, бедное, своего хлеба хватало только до рожес…

— Это почему бедное? — перебили из зала. — Меньше двух коров у твоего отца никогда не бывало. Да и хлеба хватало, по миру не хаживали.

— Товарищи, — Тугаринов зазвенел по графину. — Дайте товарищу досказать… Продолжайте, товарищ Веричев.

— Значит, школу прошел приходскую, три класса, обрабатывал землю вместе с отцом. А когда отца убило на германской позиции, я хозяйство оставил младшему брату. Пошел в лес на заработки. В партии с двадцать шестого года.

— Ясно. Будут ли вопросы к товарищу Веричеву?

— Вопросы-ти есть, — поднялся с третьей скамьи усташинский мужичок, вроде слегка подвыпивший. — Как нет, вопросов-то. Вот я, значит, в порядке очередности и для такого примера, тут меня все знают. Теперь, скажем, в части налоговых цифров и земельной тяжести. Какие, значит, новые бумаги пришли? Из Москвы аль там из губернии? Это первое дело. Второе мое слово…

— К делу не относится! — перебил мужика Скачков.

— Как не относится?

Но усташинца дернули сзади за полы, и он сел, пытаясь протестовать.

— Вот у меня к ему вопрос, — поднял руку Данило Пачин.

— Пожалуйста, — разрешил председатель комиссии.

— Скажи, парень-батюшко, много ли лесу-то заодно с Микуленком пропили? Считаны ли бутылоцки-то?

— Верно, верно, так его.

— А что? Чистить дак чистить!

— В другие места лес увозят, а своим на хлев не дают! А ишшо, значит, хочу спросить… насчет загробной жизни…

— Тише, товарищи! Кто хочет сказать слово о Веричеве? — Тугаринов снова забрякал карандашом о графин. — Слово имеет товарищ Скачков.

Все сразу затихли, когда Скачков расправил гимнастерку, сгоняя назад складки под широким ремнем. Кобура заметно утягивала ремень вниз.

— Знаю товарища Веричева давно, с двадцать седьмого, по совместной работе на лесном фронте. Выдержан, делу народа предан, и я считаю, что надо оставить его в партии.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — послышалось из рядов.

— Кто ворон? Я ворон? — гаркнул было Скачков, но Меерсон остановил его такими словами:

— Я поддерживаю предложение оставить товарища Веричева в партии.

— Есть ли другие предложения? — спросил Тугаринов.

Других предложений не было, и Тугаринов, полистав бумаги, сказал:

— Садитесь, товарищ Веричев. Партбилет получите в райкоме. Очередь товарища… Товарищ Усов, расскажите автобиографию.

— Знаем, знаем Митрия! — закричали с задних рядов. — Чего человека мучить?

— Да он и говорить не обучен, он, как петух, только поет.

— Это почему ему такая потачка? Пускай как все.

Митька смущенно одернул синюю сатиновую рубаху, подковылял к примосту и положил партбилет. Меерсон поднялся за столом — «Разрешите?» — улыбаясь, оглядел избу-читальню. Она была набита битком, кое в каких местах курили.