Василий Белов - Час шестый

Курсант промолчал.

— Подумайте как следует, мы вас не торопим. У вас есть знакомые в городе?

— Никого нет! — соврал матрос, вспоминая Берточку. — Что я должен сделать?

— Ничего! — оживился гражданский. — Всего лишь ежедневно бывать на «вечернем якоре» и слушать, что говорят курсанты. Ничего не записывать, но можно участвовать в спорах, если таковые возникнут. Вот и все, что от вас требуется…

— Ясно… — тихо сказал Пачин. И добавил: — Мне ясно, только я не согласен…

— Тогда вам придется покинуть училище. — Чекист повысил голос: — И даже флот… Мы, кажется, хорошо поняли друг друга?

— Да!

— Вот и отлично. Через неделю сообщите о вашем решении по этому адресу. С увольнением у вас не будет задержки.

Чекист на каком-то клочке быстро набросал адрес. Курсант, не глядя, машинально сунул бумажку в карман. Сердце готово было вырваться наружу.

— Разрешите идти?

— Идите! Надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать?

— Понимаю…

Сейчас курсант полностью овладел собой. Он четко повернулся и вышел из кабинета.

Ни Бессонов, ни начальник училища Татаринов в кабинете при Пачине так и не появились. Шел час личного времени. Приближалось вечернее построение, но за окном было все еще не очень темно. Над городом истлевали последние белые ночи.

Матрос Пачин всю ночь не сумел заснуть. Он думал о Тоне, своей жене. Что с нею будет? Планы рушились… «От службы не бегай, на службу не напрашивайся», — говорил когда-то тятя Данило Семенович. Всплакнул отец, когда провожал сына в военкомат. Вспоминались и умершие мать, бабушка, тятина матерь. Деда Василий Пачин не помнил. Перебирал в памяти живых и мертвых. Матрос не видел для себя никакого выхода. Неужели такая несчастная судьба у всех «данилят»? Начиная с отца.

… На следующий день приказа об отчислении не появилось.

Ничего на свете не боялся Васька Пачин, даниленок из Ольховицы! В этом мире его ничто не страшило… Не боялся он ни далеких морей-океанов, ни близких, ни кочегарских восьми потов, ни двенадцати сенокосных. Боялся Васька только стыда…

Кем предстанет он теперь перед всею Ольховской волостью? Что Тоне скажет, ее братанам да и всем добрым людям? С чем приедет в деревню, как показаться теперь на глаза землякам? Столько было нахвастано про Ленинград и про Черное море, и про встречу с товарищем Сталиным, про училище им. Фрунзе. В один миг поникли все краснозвездные вымпелы… Полный штиль. Мечты о будущей жизни медленно таяли, развеянные, словно сладковатый дым антрацита…

Получив воскресную увольнительную, Пачин затерялся на бесчисленных линиях Васильевского острова. В душе краснофлотец уже прощался с училищем. Срочная служба пройдена, его отправят домой… А там ни кола ни двора. Офицерское звание оказалось далеким и недоступным.

А все эта чертова угловая скорость! Синусы и квадратные уравнения. Неужели он был бы хуже других, если бы закончил хотя бы эти проклятые восемь классов… «а» в квадрате минус «б» в квадрате…

В какой-то забегаловке продавали пиво и зубровку в розлив. Тот «лимонад с быком» и возбудил последнее любопытство, связанное с Морфлотом.

Вчерашняя записка привела матроса на трамвайную остановку. Он тоскливо сел в вагон и поехал по указанному адресу. Он знал улицу. Арка, ведущая во внутренний двор, оказалась тоже знакомой. Вот и нужный подъезд… «Час от часу не легче!» — подумалось изумившемуся матросу. Квартира, указанная в записке чекиста, принадлежала Берточке — учительнице по эсперанто. Кошка дымчатой масти с мурлыканьем потерлась о левую щиколотку матроса. Пачину подумалось почему-то, что кошчонка, подобно Берте Борисовне, тоже пахнет духами… С минуту он в раздумье стоял у знакомых дверей и вдруг резко, по-флотски, повернулся на сто восемьдесят градусов. Стремительно сбежал он с бетонной лесенки, обрамленной замысловатой чугунной решеткой. Выскочил через арку на шумную улицу и быстро пошел тротуаром. Куда? Как говорят, куда глаза глядят… Впрочем, глаза его ничего не видели по пути. Их то и дело заволакивало слезной соленой мутью. Глубокое отчаяние охватило матроса. Он даже не помнил, как оказался в каком-то полупустом трамвае.

Вагон встряхивало, колеса стукали, напоминая о недавней поездке на родину. Город был равнодушен к судьбе Василия Пачина, как равнодушен он был ко всем «данилятам», к далекой Ольховице и милой сердцу Шибанихе. Ленинград вместе с трамваем тупо и ровно шумел вокруг. Теперь уже все равно, куда бы ни ехать… Прощай, море, прощай, матросская форма! «Рожденный ползать летать не может!» — сказал пролетарский писатель… Что же делать? Снова в деревню, пасти коров, боронить сухие полосы паренины? Глаза Тони всплыли в памяти. Нет! Ни за что. Лучше на завод слесарем…