Глен Хиршберг - Дети Снеговика

– Он любит тебя, – сказала мать и погладила меня по щеке, задыхаясь от рыданий.

Это было ее первое прикосновение, с тех пор как я вернулся от Дорети. Я еще крепче прижался к брату. Сознание того, что я натворил, легло на меня таким тяжким грузом, что можно только удивляться, как подо мной не провалился пол.

Надо сказать, подумал я. Сейчас же.

Но в этот момент из кухни высунулась голова миссис Маклин:

– Звонит Сьюзен Франклин.

Моя мать, коротко вскрикнув, уронила лицо в ладони, и тут меня совсем заклинило. Я не мог этого вынести. Я представил себе, как миссис Франклин звонит из телефона-автомата где-нибудь на углу и ветер треплет ее рыжие волосы, ее блестящий золотой плащ.

– О господи, Сьюзен! – проговорила моя мать, схватив трубку, потом всхлипнула и прижалась лбом к кухонной двери. Миссис Маклин растирала ей спину, то и дело качая головой. – Я ехала домой. Детей отпустили из школы пораньше. Из-за снегопада. Они были здесь, на улице. У всех на виду. Прямо не знаю. Мы найдем его, Сьюзен. Мы…

Она умолкла, но не двинулась с места, и я понял, что миссис Франклин оборвала разговор.

В гостиной отец включил телевизор. Я повернулся к окну и стал смотреть на снег, падающий, словно закинутая в воду сеть, и слушать, как беснуется мой город. На улицах снова появились люди в черных масках. Мэр Янг и детектив Фредерик Верани, начальник оперативной группы по захвату Снеговика, провели совещание по телефону, в ходе которого обсуждали возможные тактические ходы, и, как сообщил Ларри Лорено, оба деятеля спорили до хрипоты. На авеню Грасьо один торговец подержанными автомобилями выставил перед своим автопарком три синих «гремлина», облил их бензином и поджег.

У меня было такое чувство, что я живу в коконе собственной мечты, погруженный в вялотекущую немоту. Мне казалось, что эта немота пришла, чтобы меня изолировать, помочь мне оторваться от всего, что меня окружает, и чтобы я мог делать что надо. Я не знал, что она способна проникнуть внутрь. Поэтому я отдался ей, и усталость свалила меня как лихорадка. Через некоторое время мать взяла меня за руку и повела в постель. Спенсер, наверное, уже спит, решил я. Тереза была обречена или, по крайней мере, отлучена от меня. А меня будут презирать, что бы я ни сделал. Мне захотелось продлить мамину любовь хотя бы еще на одну ночь, хотя бы на эти несколько последних часов.

Мама осторожно вытянула Терезин блокнот из моих крепко сжатых пальцев и положила на мой стол. Потом раздела меня, поцеловала в лоб и подождала, пока я не залезу под одеяло. Посмотрела на меня еще раз, и слезы снова потекли по ее распухшим щекам. Напоследок она послала мне воздушный поцелуй и закрыла дверь.

До этого дня я не знал, как долго тянется ночь. Не успевал узнать. Всегда наступало утро. Но мир вдруг перестал вращаться, и ночь накрыла Детройт, как брезентом, и задушила его. Когда мать укладывала меня в постель, было уже хорошо за полночь. После ее ухода я проворочался, как мне показалось, несколько часов с одним желанием – чтобы кожа перестала зудеть. Простыни были словно усыпаны колючками. Я так расчесал себе под коленом, что испачкал кровью матрас. Я думал о людях в черных масках, рыщущих среди хвойных деревьев, о Снеговике – как он, откинув назад голову с развевающимися на ветру длинными космами, ловит ртом снег. Думал о своем брате – как он плакал, прижавшись ко мне. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, и клацал зубами от зуда, когда раздался первый стук в окно. Словно мне выстрелили в спину. Я оцепенел. Ветка, должно быть. Один поворот рычажка жалюзи – и я бы узнал точно. Наверняка увидел бы березовую ветку, согнувшуюся под тяжестью снега, а еще, может, розовые, как царапины, прожилки на небе. Отложу-ка я это до утра, решил я.

Но тут раздался второй стук.

Третий стук был больше похож на удар – даже стекло задребезжало. Еще один такой удар – и окно разобьется, мелькнуло в голове. Вскарабкавшись на колени, я открыл жалюзи и увидел прижатое к стеклу лицо Терезы Дорети. Я с трудом подавил крик.

Тереза была в белой шапочке с помпоном. Щеки и рот раскраснелись, а в глазах зияла та же пустота, что и вечером, – точь-в-точь как у Снеговика на рисунке в газете. Казалось невозможным, что такие глаза способны моргать, смотреть, плакать. Я прижался лицом к ее лицу, почти его касаясь. Мое лицо – стекло – ее лицо. Рука в варежке, сжатая в кулачок, тут же разжалась и плашмя легла на стекло. Только через несколько секунд я понял, что Тереза мне помахала.