Паскаль Киньяр - Вилла «Амалия»

Возможно, он был так несчастен, что хотел наконец остаться один.

А может, это род трусости.

Он бесконечно устал быть любителем драм, бессонных ночей и опер, быть брошенным супругом, быть отцом маленькой покойницы, быть сомнительным возлюбленным женщины, которая любила эту девочку больше, чем его самого.

«Я давно уже догадался, что во мне вы любили в первую очередь ее. Это просто бросалось в глаза. Мне с самого начала все было ясно. Меня вы никогда не любили».

Анна съездила напоследок к старухе-крестьянке в Сан-Анджело. В нескольких словах рассказала ей о смерти девочки.

Амалия промолчала.

Анна привела к ней пса Матро и попросила взять его к себе.

Амалия со вздохом кивнула.

Анна мягко сообщила, что собирается покинуть остров. Положила связку ключей на стол.

Старая женщина отвернулась и снова ничего не ответила.

Потом они выпили по глотку лимонной водки. И долго вспоминали свои детские годы, которые обе провели в маленьких городках, наполовину портовых, что тот, что другой.

Анна говорила:

– Я никогда не могла понять, как это мама живет там зимой. Дом построил мой дед с материнской стороны.

– Для своей сестры?

– Нет, для себя, прямо перед дюнами. Ближе к дому висят три фонаря, они освещают асфальтовое шоссе, всегда запорошенное песком. За третьим фонарем наступает кромешная тьма. В детстве я ориентировалась по звуку волн. Особенно зимой. Когда небо сплошь было затянуто облаками. Вам, наверное, это знакомо.

– Да, дочка, – отвечала Амалия. – Наш остров частенько накрывают облака, целиком, сверху донизу.

– И еще помню, что я тогда прислушивалась к скрипу песка под ногами, на шоссе, чтобы не сбиться с дороги в ночной темени.

– Ох господи!

– Как только этот скрип затихал и мои ноги погружались в мягкую траву или вдавливались в сырой песок, я знала, что сошла с узкой дороги, которая вела меня к дому. Но кругом был непроглядный мрак. И я возвращалась к шоссе на слух.

– Как же я вас полюбила, милая вы моя!

Огород перед ее домом превратился в сплошную пыль, из которой торчало несколько голых иссохших стеблей. Большая часть растений сгорела еще в прошлом месяце.

Коробки с книгами и нотами уже лежали штабелем в гостиной, перед камином. Я вошел в кухню:

– Анна!

Она переворачивала в чугунной тушилке обжаренные баклажаны.

Повернула ко мне голову.

– Что? – прошептала она.

Но тут она увидела мое лицо и вскрикнула:

– Шарль, что случилось?

Она уже предчувствовала несчастье. Внезапно ее лицо приняло свирепое выражение, глаза расширились. Она швырнула ложку на газовую плиту.

Я обнял ее за плечи со словами:

– Твоя мама…

Стремительно, словно камень из пращи, она вырвалась из моих рук, из кухни, из сада и со всех ног помчалась в гору.

Я почти сразу оставил попытки догнать ее в гуще подлеска.

И вернулся к дому.

Еще не переступив порог, я почувствовал едкий запах гари.

Мне пришлось переставить в раковину тушилку с овощным рагу, превратившимся в угли.

Факс остался лежать на кухонном столе.

Его отправили на адрес отеля «Мавры».

На аптечном бланке жирным черным фломастером были написаны две строчки: «Твоя мама тихо скончалась вчера, в четверг вечером. Вероника».

Сверху значился номер факса аптеки.

Терраса заставлена большими глиняными горшками, но они пусты. Она сидит лицом к морю.

Она вошла в маленькую церковь порта Искьи. Села на стул с плетеным сиденьем перед низкой черной кованой решеткой, отделяющей неф от алтаря.

Потом она плывет на катере. Сидит на деревянной скамье на палубе.

Минует на катере Санчо-Каттолико, Аверне, Паусилиппе, виа Партенопе.

Минует виллы на берегу, с их огоньками, мерцающими в ночи.

И вот она сидит в маленькой бретонской церкви. Становится коленями на низенькую, ужасно твердую скамеечку, вытесанную из цельного куска дерева.

Кладет перед собой скрещенные руки.

Потом опускает на руки голову.

Погружается в размышления.

Погрузилась в дремоту.

И увидела свою мать, а следом, непонятно почему, множество вещей, которые не имели никакого отношения к матери. Увидела во сне свои сны, Джулию, жизнь на острове, будущую, снова одинокую жизнь.

И она помолилась за Магдалену Радницки и за Марту Хидельштеин, упокоившихся рядом в царстве мертвых.

Вери стоит перед ней – крикливая, желчная, раздраженная, злая.