Владимир Маканин - Ночь… Запятая… Ночь… [сборник]

Они били землю теперь по очереди – уже лишь на чуть расширяли, сберегая силы. Подкоп сузился: нора и нора. Сначала бил Пекалов, а Кутырь оттаскивал, потом они сменились. В одном месте сверху вдруг закапало, но они не обратили внимания: привыкли.

Было шумно: посреди дороги трое слепцов колотили мальчишку-поводыря, который подвел их под монастырь.

– Ой, – кричал мальчишка. – Ой, я же не нарочно!

Пыль стояла, как от проехавшей тройки. Когда слепцы по дороге топчутся и размахивают руками, не знаешь, как пройти мимо. Пекалов, оборванный и грязный, обошел их и втиснулся в трактир.

– Я в закутке посижу, с краешку, – сразу же сказал Пекалов половому, чтобы тот не прогнал.

И тот не прогнал. Народу было мало. Пекалову жадно хотелось горячего, однако на щи с мясом Пекалов не посягнул (придерживал остатки денег); он пил чай стакан за стаканом – оборванец с ввалившимися щеками. Он ни о чем не думал, его трясло и знобило.

– Дожди пройдут, – сказал ему половой, подавая от самовара очередной стакан и навязывая хоть какой-то разговор о погоде. Пекалов кивнул: «Да. Дожди…» – а про себя испугался: с сыростью не усилятся ли грунтовые воды, не случится ли чего с рекой?

Когда Пекалов вышел из трактира, слепцы все еще колотили мальчишку: лупили его и крутили ему уши, а он орал. Все-таки вырвавшись, малец отскочил в сторону.

– Сами теперь живите, бельмастые!.. – орал он злобно с расстояния, отбегая все дальше. Гневливые слепцы тоже кричали и даже клялись Богом, что никогда не простят поводырю его злую дурь.

«Эй, отцы!» – Пекалов окликнул, и, поскольку слепые так явно были голодны и неприкаянны, Пекалов пообещал им пропитание и даже немного водки; а работа как работа, рыть под землей.

Слепцы прислушались.

– Богово ли дело? – спросил старший, ему было уж много за сорок.

Пекалов ответил, что дело Богово. И не воровство. И не иная мерзость. Он только не стал говорить, что подкоп роется под рекой, – ему показалось, что Бог внушил ему умолчать в горькую минуту, когда он остался лишь с Кутырем. Зачем им знать, что над ними река: пусть копают без страха… Слепцов было трое, и, едва сговорившись, Пекалов заторопил:

– Пошли, голуби, пошли скоренько!

– Да куда ж ты спешишь?

– А дождь начнется? – суетился Пекалов, боясь, что маленький поводырь вернется к ним и, раскаявшись, все испортит.

Со слепцами вместе, незрячими и потому бесстрашными, Пекалов рыл еще три недели. Через каждые десять прорытых под рекой шагов слепые бросали работу, становились на колени и яро молились:

– Господи, помилуй нас.

И еще через десять шагов:

– Помилуй нас!

И еще:

– Господи, помилуй!..

Они прошли осыпающийся щебень, они осилили звонкий и пугающий слой гальки, затем – глина, затем снова щебень, и, наконец, они докопались до огромного валуна, за которым и стали кусты нехоженого, заболоченного берега. Вышли наверх. В старой уральской легенде это особенно удивляло: слепые лучше и надежнее других завершают дело.

В варианте история подкопа под Урал заканчивалась тем, что отец и процветающий брат хватали Пекалова и, дабы не ронял имя, упрятывали его навсегда в какую-то хибарку с надзирающей старухой – вид ссылки. Если не вид лечения. Там он и окончил дни. Иногда выходил и вглядывался (во время грозы – ветер доносил влагу), всматривался: далеко ли Урал? Был он совсем одиноким.

В самом же конце долгой этой истории происходило как бы освящение купчика Пекалова и даже вознесение его на небо, бог уж знает за что – за настырность, что ли. (Как сказали бы сейчас, «за волю к победе».) Ибо не открыл он на той стороне реки никакого источника, не заложил церкви. Да и сам по себе был Пекалов вполне живым и грешным, и лишь в финале легенды обнаруживается литература, делающая попытку, каких много: слепить образ святого , вдруг, мол, приживется.

Слепцы – люди, живущие в утрате своей , так пояснялось. В те времена слепцы брали мальчишку, обычно из сирот, брали совсем малого, кормили его и поили, за что он и водил их по белу свету. Слепцы не были из добрых; конечно же они помыкали им, отчего у мальчишки день ото дня накапливалось, пусть даже неосознанно. К тому же мальчишка рос: он начинал чувствовать мир, озорничал и нет-нет проявлял мстительность, единственную, уникальную в своем роде, когда после перехода, после долгого пути слепцам надо было справить нужду. «Мальчик, – просили они его, – а ну-ка, милый ты наш, найди-ка нам укромное место», – а он подводил их под окна и стены монастыря, необязательно даже женского. Место у монастыря было такое, что подвоха не почуять, воистину тихое и укромное, не улица и не базар, и совсем не трудно вообразить сцену, как слепые рассаживаются, а затем и кощунство под монастырскими окнами, и крики, и как выскакивают на них с дубьем. Мальчишка же, разумеется, поглядывал, затаившись поодаль и корчась от смеха, с тем чтобы после избиения слепых зрячими предстать перед слепыми вновь и оправдываться, что его привлекло, мол, тихое место, что это случайность и что он сам, видит Бог, сидел с ними рядом.