Карлос Сафон - Игра ангела

Луна в небе проглядывала сквозь прорехи в куполе свинцовых облаков. В открытом море виднелись глубоко зарывавшиеся в волны грузовые суда, а вдоль пляжа Багатель тянулось кладбище утлых рыбацких лодок и каботажных посудин, изъеденных непогодой и занесенных песком. С другой стороны, словно пласт отбросов на задворках цитадели индустриального мракобесия, растянулся квартал бараков Соморростро. Волны прибоя бились о берег всего в нескольких метрах от первой линии хижин из дерева и тростника. Струйки белого дыма курились над крышами этой юдоли нищеты, существовавшей между городом и морем как вечная человеческая свалка. Смрад от горящего мусора стойко держался в воздухе. Мы шли по закоулкам этого потерянного города, петлявшим между бараками, сложенными из ворованного кирпича, глины и досок, выброшенных приливом. Мальчик уверенно вел меня вглубь, не обращая внимания на подозрительные взгляды местных жителей. Безработные поденщики, цыгане, изгнанные из других таких же поселений, притулившихся на отрогах горы Монтжуик и напротив братских могил кладбища Канн-Тунис, дети и старики, выброшенные на улицу. Все смотрели на меня с недоверием. По пути нам встречались женщины неопределенного возраста, гревшие на костре воду или ужин в жестяных посудинах у дверей бараков. Мы остановились у белесого строения. У порога девочка со старушечьим лицом, припадая на иссушенную полиомиелитом ногу, тащила бадью, в которой копошилось нечто сероватое и клейкое. Угри. Мальчик указал на дверь.

— Это здесь, — сказал он.

Я в последний раз взглянул на небо. Луна вновь спряталась в тучах, и с моря наплывало темное марево.

Я вошел.

На ее лице лежала печать воспоминаний, а глазам могло быть и десять, и сто лет. Женщина сидела у маленького очага и завороженно смотрела на пляску языков пламени, как обычно смотрят дети. Седые волосы были заплетены в косу. Худощавого телосложения, она имела вид аскетичный, скупую мимику и спокойное выражение лица. На ней было белое платье, а вокруг шеи женщина повязала шелковый платок. Она тепло мне улыбнулась и указала на стул подле себя. Я сел. Несколько минут мы молчали, слушая потрескивание дров в очаге и журчание прилива. Время, казалось, остановилось рядом с ней. Ощущение, что необходимо спешить, подгонявшее меня по пути сюда, таинственным образом исчезло. Ее присутствие оказывало благотворное влияние, внушая ощущение безопасности. Вскоре жар очага пробрал меня до костей, растопив поселившийся там холод. Только тогда она отвела глаза от огня и, взяв меня за руку, разомкнула губы.

— Моя мать жила в этом доме сорок пять лет, — сказала она. — В то время он и домом-то не был, а всего лишь хижиной из тростника и обломков, выброшенных на берег приливом. И даже заработав некоторую репутацию и получив возможность уехать отсюда, мать этого не сделала. Она всегда говорила, что умрет в тот день, когда покинет Соморростро. Она родилась здесь, выросла среди береговых обитателей и оставалась тут до последнего. О ней всякое говорили. Многие любили посплетничать о ней, но мало кто знал ее по-настоящему. Находились такие, кто ее боялся и ненавидел. Даже после смерти. Я рассказываю вам это, поскольку считаю правильным, чтобы вы знали — я не та, кого вы ищете. Женщина, которую вы ищете или собирались найти и кого часто называли Ведьмой из Соморростро, была моей матерью.

Я посмотрел на нее в замешательстве.

— Когда?..

— Мать умерла в тысяча девятьсот пятом году, — сказала хозяйка. — Ее убили в нескольких метрах отсюда, на берегу моря, перерезали ножом горло.

— Сочувствую. Я надеялся, что…

— Многие надеялись. Желание верить сильнее смерти.

— Кто убил ее?

— Вы знаете кто.

После небольшой заминки я промолвил:

— Диего Марласка…

Она кивнула.

— Зачем?

— Чтобы заставить молчать. Чтобы спрятать концы в воду.

— Я не понимаю. Ваша мать помогала ему… Он сам щедро расплатился с ней за помощь.

— Именно поэтому он решил убить ее, чтобы она унесла его секрет в могилу.

Она наблюдала за мной с легкой улыбкой, как будто мое смятение ее развлекало и в то же время внушало жалость.

— Моя мать была женщиной простой, сеньор Мартин. Она выросла в нищете и не имела ничего, кроме желания выжить. Она так и не научилась ни читать, ни писать, зато умела заглядывать в души людей. Она чувствовала то, что они чувствовали, что скрывали и к чему стремились. Она читала истину в их взгляде, выражении лица, голосе, могла многое сказать о человеке, судя лишь по его манере ходить и жестикулировать. Она знала, что человек скажет или сделает, прежде чем это происходило. Поэтому многие считали ее колдуньей. Она обладала даром видеть в людях то, что сами они отказывались признавать. Она зарабатывала на жизнь, продавая любовные и приворотные зелья, которые готовила, добавляя в воду из канавы кое-какие травы и несколько крупинок сахара. Она помогала отчаявшимся поверить в то, во что им хотелось верить. Когда ее имя получило некоторую известность, к ней стали обращаться за помощью многие особы из высших слоев общества. Богатые хотели стать еще богаче. Могущественные жаждали еще большей власти. Ничтожные стремились к святости, а святые желали получить наказание за грехи, которых не хватило мужества совершить. Мать выслушивала всех и брала с них деньги. Благодаря этим деньгам она посылала меня и братьев учиться в колледжи, куда ходили дети ее клиентов. Она купила нам другие имена и другую жизнь вдали от этого места. Моя мать была славной женщиной, сеньор Мартин. Не заблуждайтесь. Она никогда не злоупотребляла своим влиянием на людей и не заставляла верить во что-то такое, в чем они не нуждались. По опыту она знала, что в жизни всем нам как воздух необходима большая и маленькая ложь. Она говорила, что если бы люди отважились посмотреть на реальность и себя самих без прикрас хотя бы в течение одного дня, от рассвета до заката, то в результате наложили бы на себя руки или лишились разума.