Владимир Широков - Время Освенцим

Остаточные продукты человеческой сути.

Выпаренная, очищенная от телесности человечность – выдавленная, выкачанная, вытяжка, экстракт. Натуральные, выдержанные в собственном соку -взгляды, улыбки, объятия, пожатия, кивки, щепотки, щекотки, цыпочки, корточки, карачки, мурашки, флюиды, фибры.

Они все перемешаны, от каждого умершего – по фрагменту.

Они навсегда потеряли валентность, и теперь их легко разделить на порции, расфасовать на условные индивидуальности -

брикеты, кральки, слитки.

“Ничто не исчезает бесследно. И тишина мира звучит жизнью, отстаивается голосами. В естестве своем мы все – единое вещество. Оно мало в количестве, но неисчислимо во времени. Истина непогрешима: сущее непреложно; из мира нет выхода, из него нельзя выпасть. В каждом обретаются и продолжают жить частицы наших предков, осколки душ – луковицы сложившейся неповторимой внутренней красоты. Они расстроились, рассыпались, разбрелись, но не умерли. Они вновь внимают и зрят, осязают и думают, радуются, участвуют в свободе, множат добро. И нет силы, способной их разнять и обездвижить. Только составы со временем меняются, отбираются заново…”

Тишина-труба -

жирно вытопленная, накипевшая, налипшая слоями окалины, коростами на внутренних стенках. Заржавевшая в желобах, масляная, сладкая, приторная -

тишина, которую можно соскрести, ссыпать в ладонь, размять, слепить и перелепить;

которая не растворилась, не рассеялась, не расползлась -

срослась в холм, скружилась в сугроб, слежалась в насыпь, сопрела в целину.

Тишина-копоть, тишина-рафинад -

белокурая, русая, каряя; от которой нет спасения.

Впитанные, утрамбованные, дезактивированные децибелы крика -

единицы измерения боли; затвердевший полифонический сель, композиционный барельеф высоких частот.

Электрические горизонты человечества.

Мысль, упершаяся в неприступную вертикаль потустороннего воздуха.

Электрическое молчание, растянутое на каменных столбах. Гудящие нити светлой истины. Замороженная, законсервированная, свернутая биологическая энергия.

Люди, переработанные в джоули, преобразованные граждане мира.

Случайные арендаторы жизненной территории.

Выселенцы, посторонние, потусторонние. Фауна. Биологические конкуренты.

Неизбежные, неустранимые, непреодолимые биологические проблемы.

“Материя не умеет стареть. А жизнь от своего начала, заложенными в ней инстинктами обращена в вечность – по верному, неутомимому правилу самоохранения и самопроизводности. Она всегда готова к бытию. Лишь время от времени занашиваются, затираются связи, слабеет внутренняя тяга… Только память – память самобытности, цельность отдельной души – рассекается смертью, полностью и навсегда. Но уберечь ее, передавая через поколения – в наших возможностях”. Так убеждал отец Симон. Может быть, поэтому, поддавшись влиянию этих странных проповедей, Рахиль избавилась от своей смертобоязни – и решила стать матерью. Материнство. Крупицы беззащитной плоти, вызволенной на свет. Тончайшая прочность связующих нитей в расширяющихся сферах мира. Увертюра торжествующей жизни. Жизни, которая спорит, обманывает, ловчит. Жизни, которая опровергает – смело, уверенно, веско.

Всемирная история провалов.

Непреодоленные моменты прошлого – разрывы, разломы.

Вопреки здравому смыслу они зияют во времени, нарушая взаимосвязь, вмешиваясь в преемственность, возмущая линейность.

И втягивают в себя заблудившиеся частицы будущего.

Концентрационные зоны, сгустки, образования.

Участки повышенного давления.

Захватывающая паутина тяготения.

Отрицательная гравитация истории.

Боль и страх, рожденные без свидетелей. Энергия звуков, изданных и оборванных смертью и оставшихся блуждать в мире.

Движение, механическая передача, работа, сообщенная среде людьми, которых нет.

Поток, завихрение, ветер.

Сила, ищущая расход, приложение, возможность быть использованной, истратиться, иссякнуть.

Неузнанное, неуслышанное, неназванное,

не осмысленное до конца, не расставленное по местам,

несобранное, неусвоенное, незавершенное творчество смерти.

Отдалившееся непрошедшее. Непогашенный свет, зарево. Вечный огонь.

Безымянность, переходность, гул.

Лишь единственный раз,

вновь пытаясь избавиться от космоса, он втянулся в группу паломников.

Шумные, сытые, беспорядочно увлеченные идеей – поклонники, единомышленники – бурлящие о том, что и ему было нужно. “Где это?… Ведь это где-то рядом, совсем здесь… Ах, мой милый Августин! – все прошло, прошло, прошло!… А мне повезло – теперь оно меня не отпустит. Я переварен им. Чем дальше я от него удалюсь, тем оно сильнее, тем больше оно меня захватывает. Чем дольше я живу, тем оно действительнее, достовернее; у меня нет ничего, кроме него…”