Джозеф Хеллер - Что-то случилось

– Две на одного когда-нибудь пробовали? – спрашивает он.

– Что еще за две на одного?

– Я теперь это делаю в Лас-Вегасе. У меня там знакомый администратор гостиницы. Две девочки разом. Проделал это опять на прошлой неделе. Вам следует попробовать.

– Больно надо.

– А две черненьких?

Так как же насчет телефонных отчетов?

– Займитесь этим сами. У вас лучше получается. Какие про меня разговоры?

– Хватит вам разъезжать.

– Может, мне пора постричься?

– Вас пора лягнуть в зад.

– Что-то вы больно разлягались нынче, а?

– Эхе-хе.

– Открою вам один секрет. Грину конец. Хотите на его место?

– Бред собачий.

– Я вас порекомендую. Ему урезывают бюджет.

– На сколько?

– Вы не получите прибавку. А я получу. На прошлой неделе я сорвал большой куш на ксерографии.

– Опять бред собачий. Вечно вы срываете большие куши на ксерографии и вечно жалуетесь, что много задолжали.

– Эхе-хе.

У него только и есть что дом на Лонг-Айленде и домик в горах, куда он каждое лето отсылает жену с двумя детьми– Сам он иногда ездит к ним на субботу и воскресенье. Я справляюсь у Кейгла о его семье так же регулярно, как Артур Бэрон справляется у меня о моей.

– Все хорошо, Арт, – обычно отвечаю я. – А у вас?

(Грин никогда не справляется о моих домашних. Он ими не интересуется и не снисходит до притворства.)

Я не раз задумывался, есть ли надежда, что в один прекрасный день по пути со службы или на службу Кейгл попадет в автомобильную аварию. За рулем он неосторожен и вечерами возвращается из города обычно несобранный или пьяный. Кейгл один из очень немногих сравнительно высокопоставленных служащих, которые все еще живут на Лонг-Айленде, и эту бестактность тоже ставят ему в вину, как и седые волосы, торчащие у него из ноздрей, и пучки волос в ушах. Теперь уже ни у кого не растут волосы ни в ноздрях, ни в ушах. (Ему надо бы по этому поводу побывать у парикмахера.) Но сказать ему это я не в силах. (Боюсь, он обидится.) Мне теперь тяжело на него смотреть. Он чувствует в воздухе перемену.

Потому, наверно, столько и охает при мне. Мне его жалко. (Он не понимает, что цроисходит и как ему быть.)

– Эхе-хе.

– Эхе-хе.

– Эхе-хе-хе-хе. Что тут веселого?

– Ну какого черта вы носите коверкот? – вместо ответа говорю я укоризненно.

– А что такое? – пугается Кейгл.

– Он уже тридцать лет как вышел из моды.

– Коверкот?

– Переходите на свитеры.

– Синим блейзером я уже обзавелся, – с гордостью заявляет он.

– На модные свитеры двойной вязки.

– А как я их отличу?

– В Эри, в Пенсильвании, они выглядели бы сногсшибательно. У нас есть крупные сделки в Эри?

– На будущей неделе я махну в Лос-Анджелес. А оттуда тихонько смоюсь в Лас-Вегас. Две на одного, – подмигнув, поясняет он.

– Да притом блейзер плохо сидит. Он мешковат и кособок.

– Я, знаете ли, и сам кособокий, – серьезно напоминает он, и по лицу его скользит тень хитрой неискренней улыбки, которую я замечал и прежде. – Я, знаете ли, таким уродился. Не то что меня вдруг перекосило. Такова была воля Божья. Нечего смеяться. Ничего тут нет забавного. Вовсе это не забавно, знаете ли, когда родишься на свет с изуродованной ногой.

– Знаю, Энди.

– Не над чем тут смеяться.

– Я не смеялся.

– Таким уж Господь пожелал меня сотворить.

«Аллилуйя, – хотел бы я цинично ответить. – По-вашему, Господь Бог уделяет вам немало внимания. Жаль, что он не уделил столько же мне».

Когда в поисках защиты и сочувствия Кейгл поминает свою ногу или Господа Бога, он и вправду становится весь как отвратные пряди и пучки волос, что кустятся у него в носу и в ушах, непристойные, мерзкие, точно непотребная нагота; и в последнее время я уже не раз желал бедняге смерти только за то, что он вызывает во мне злость, стыд и омерзение. Не помогут ему никакие свитеры. Все идет хуже некуда. Я желал смерти и другим людям, а они об этом и не подозревали, и все из-за каких-то пустяков, мелких неудобств. Пусть все перемрут. (А как они помрут, мне все равно – я великодушен.) Мысленно я насылаю гибель на неповоротливых продавщиц и, когда спешу, на незнакомцев, которые попадаются по дороге и мешают пройти.

«Сдохни, – думаю я. – Сгинь. Я переступлю через тебя».

Найдется немало деятелей – мужчин, только мужчин, – которых я рад бы видеть убитыми (и глаза бы мои не смотрели на всяких бездельников. Мне их не жаль), хотя у меня и в мыслях нет (пока еще не было) самому приложить к этому руку. Пожалуй, мне понятно, почему другие пинают, избивают и поджигают бездельников и попрошаек. (Слишком много их у нас развелось.) Меня не печалит смерть президентов (обычно радует): в сущности, они получают по заслугам. Пожалуй, если память мне не изменяет, в последний раз я прослезился, когда не стало Франклина Делано Рузвельта. Изредка мне приходится подавлять всхлип (обычно на плохих фильмах), но слезы заперты у меня где-то глубоко внутри. Никто не может их выжать. Франклин Делано Рузвельт – это был человек, в последний раз был у меня президент, на которого я мог смотреть снизу вверх (прочие были не мои), а может, я просто так думал по тогдашнему своему легковерию. Нет, когда он умер, плакала вся Америка. Моя мать плакала.