Эндрю Миллер - Кислород

— Франклин?

Даже бдительность мадам Барбоссб могла дать сбой. Вполне возможно, что Франклин давным-давно вернулся, проскользнув мимо, пока та восхищалась чьей-нибудь собакой или ребенком. Когда хотел, он мог двигаться очень тихо, как рослое привидение, которое подкрадывалось сзади и пугало внезапным хлопком по плечу.

Ласло направился по коридору к студии, которая занимала самую большую комнату с огромными окнами, выходящими на церковь, и дверью в дальнем конце, которая вела в маленькую комнатку с умывальником.

— Франклин?

Вдоль всей стены напротив окон стоял длинный стол — старинный обеденный стол, с поверхностью, покрытой струпьями высохшей краски. На этом столе в жестянках, которых было десятка два, стояли навытяжку кисти и мастихины. Над столом висели полки, полные скрученных алюминиевых тюбиков, аэрозольных баллончиков и пластиковых бутылочек с красками самых фантастических цветов — перечислить все у Ласло не хватило бы слов. Там же лежали инструменты для резьбы и выскабливания, коробки с древесным углем, печатные валики, пистолет для пристреливания скрепок — вся та художественная атрибутика, которой писатели, приговоренные к ручке, клавиатуре да пепельнице, так сильно завидуют. Но и на мольбертах, и на стенах было пусто — ни единого наброска, хотя на полу стояло штук пять больших натянутых на рамы холстов, лицом к стене, словно в немилости. Ни разбросанных тряпок, ни внушающего уважение беспорядка — ничего, что намекало бы на здоровый труд. Комната выглядела заброшенной, покинутой навсегда. Ласло помнил то время, когда в ней всегда были цветы — лохматые букетики в банках с позеленевшей водой.

Он поставил крайнее из полотен на мольберт и отступил назад. Несмотря на то что работы Франклина были по большей части абстрактными, масштабными, с буйством красок, картина, оказавшаяся перед ним, была написана в образной манере, характерной для немецких экспрессионистов — Кокошки или, может быть, Барлаха, и изображала пару молодоженов на ступенях мэрии. В невесте, платье которой усыпали пышные розы, тут же угадывалась Лоранс Уайли. Не та, какой она была в молодости (когда ее сущность раскрывалась в улыбке и сияющем теплотой взгляде), а та, какой она стала, Лоранс-мученица, жертва обманувшей ее судьбы. На это было горько смотреть, но Франклин написал ее с таким вниманием, так тщательно изобразил страдание, виновником которого был он сам, что Ласло почувствовал, как у него сжалось горло, а на глаза навернулись слезы. Перед этим лицом, над которым потрудилась гибельная любовь, обвинения или гнев теряли значение. Становились бессмысленными.

Он перевел взгляд с женщины на фигуру рядом. На мужчину в черном костюме, чья голова была замотана чем-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось целлофаном или пленкой для хранения пищевых продуктов, отчего черты его лица были искажены и смазаны, как у грабителя под маской из чулка. Его спина согнулась дугой в агонии удушья, кулаки яростно сжаты, но невеста, безучастная к его мукам или просто будучи не в силах хоть чем-то их облегчить, не обращая на него внимания, смотрела вперед, притягивая своим взглядом взгляд зрителя, как будто искала спасения за пределами рамы, хотя в выражении ее лица было что-то еще — немое послание, выписанное в глазах, словно код, который Ласло не сразу смог разобрать. Ему пришлось еще отступить назад — на два шага, на три, — и только тогда он увидел, что в этом взгляде сквозило предостережение.

В телефонной будке, что стояла на углу рядом с церковью, прямо на жестяном полу сидела, подтянув колени к подбородку, арабская девушка, которая курила и непрерывно тараторила в трубку. Ласло посмотрел на часы, прислонился к церковной ограде и принялся смотреть на воробьев — пичужки добросовестно стряхивали воду с перьев и прыгали на солнышке. Через десять минут девушка вышла из будки, а Ласло вошел внутрь. Трубка еще хранила тепло ее руки и легкий запах духов. Он набрал номер, стараясь не ошибиться. После трех гудков ему ответили.

— Франсуаза дома? — спросил он.

На «Бруклендз» спустились сумерки. Ларри вышел на террасу и сел в брезентовое кресло напротив брата.

— Элла спит? — спросил Алек.

— Да. А мама?

— Спит. По-моему.

В руках у Ларри была бутылка «Тичерза» из бара в Ковертоне. Он съездил туда перед обедом, взяв машину Алисы, и к вечеру бутылка была уже наполовину пуста. Он наполнил бокал еще на два пальца, отхлебнул половину, наклонился вперед и сказал: