Виталий Щигельский: Время воды

Я согласился, тем более что алкоголь уже кружил мою голову. Мы выпили и помолчали, чтобы почувствовать, как мягко и легко меняет он нашу сущность. Наконец Генофон удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Запомни, Витек: мужик должен вести себя так, будто хочет всех баб вокруг, включая теплокровных домашних животных, а не только свою законную. При этом нужно выказывать всячески, что у тебя на это хватит гормонов. Баба только тогда возбуждается, когда ей есть с кем бороться.

— Ну, это понятно, это и у Набокова так, и у Бунина даже. Я другого не могу понять, дядя Гена: неужели ей нужен только адреналин? — не унимался я. — Кроме него, наверняка, есть что-то еще.

Генофон, поразмыслив, кивнул:

— Есть, конечно. Прелюдия. Прелюдия для нее важнее того, что происходит потом. Зачем она, обычно тихая дома, так любит ругаться с тобой при посторонних, в гостях, например, или в очереди? Или вдруг ни с того ни с сего бьет тебя по голове сковородкой, или лезет целоваться в метро?.. А чтобы показать другим бабам, что ты есть ее собственность, и она может делать с тобой что угодно. И рано или поздно все начинают в это верить, а главное — ты сам начинаешь.

Я сосредоточился на облаках дыма, блуждающих под потолком. Несмотря на явную убедительность, я не был готов принять жизненные принципы водопроводчика полностью. Его семейная жизнь не выглядела счастливой.

— Ты поэтому, что ли, бухаешь, дядь Гена? Чтобы казаться круче? Ради Серафимы бухаешь, правильно я тебя понял? — осторожно спросил я, почесав нос.

— Нет, — дядя Гена поморщился. — У Серафимы климакс, и она меня как мужика не воспринимает больше. Я для нее алкоголик. Она думает, что я не могу не бухать. А я бухаю, потому что борюсь. Я выражаю себя через бухач.

Я, конечно, тогда не мог понять, что он имеет в виду. Я же только что дембельнулся, и только о Жанне мог думать, и все ждал, чтобы Генофон меня морально подбодрил.

— Ну и все-таки может у нас что получиться? — решился я на последний вопрос. — Она ведь однажды мне фотку свою прислала, в конверт вложенную, круче, чем из «Плейбоя».

Генофон посмотрел на меня как-то странно и сказал, подбирая слова с явным трудом:

— Не обижайся, мне пора двигать. Дела надо делать. Халтуру. Унитаз в восемнадцатой просили прочистить. Югославский. Богатые, сволочи… А Жанна? В жизни все может быть, Витек. Но жить одной Жанной — мелко. Понимаешь, теперь времена такие, что всем хреново, кто не животное. Этногенез нарушился. Засорился. Его чистить нужно, а они в него срут и срут… Ты, это, проспись да все-таки выйди на улицу, на пешеходную экскурсию по городу. С друзьями увидься. Сходи туда, где работал. Сразу много поймешь…

Он ушел.

Я заснул. Засоренный этногенез Генофона я принял за пьяный глюк…

Сон был бессюжетный, светлый и легкий. И сам я был спокойный, светлый и легкий, наверное, от дезинфицирующих свойств самогона. И проснулся я с розовым лицом младенца и ровным спокойным пульсом.

Из окна прямо на паркет и на письменный стол струилось густое зимнее солнце. В его лучах неподвижно висели бриллиантовые частички пыли. Я был дома. Где помогают стены. Где помогают вообще все собранные тобой предметы. Только и ждут момента, чтобы помочь.

Я влез в парадку, затянулся портупеей, прижав живот к позвоночнику, начистил отутюженные в гармошку дембельские сапоги и поискал взглядом портянки. Те расслаблено висели на спинке стула, мятые и пятнистые, как лица шахтеров.

Подумав немного, я достал из платяного шкафа большой пластиковый мешок. Взяв первую портянку аккуратно за самый кончик, я опустил ее на самое дно пакета. Затем произвел аналогичное действие со второй. Общая экология комнаты заметно улучшилась. К черту милитаристические фетиши, я свободен!

Мысль была хороша, и я придал ей материальную форму: вслед за предками носков в черный мешок последовали китель, шинель, ремень, галифе и кальсоны. После небольшой паузы туда добавился дембельский альбом. Перехватив горловину мешка удушающим прочным узлом, я удивился, насколько скуден оказался объем моего армейского прошлого, и решил, что мешку будет комфортнее на помойке.

«Человек не рождается в военной форме, гораздо чаще в военной форме человек умирает», — подумал я и, обмотавшись полотенцем, как Цицерон, отправился в ванную принимать душ. Смывать с тела остатки станции Костамукши, оттирать с сердца отпечатки Жанниных коготков.

На омовение ушло полчаса и полкуска мыла. Закончил я по привычке холодной водой и к концу процедуры был другим человеком. На что этот другой человек был способен — мне предстояло разобраться в ближайшее время.