Николай Шипилов - Мы — из дурдома

«Они не только уголовники, но еще и дегенераты!» — подумал Мао, когда ему наступили на ухо.

Он не смог выдрать уха из-под подошвы кроссовки, но увидел ясным своим виденьем, что за спиной Гузия, откуда ни возьмись, возник благообразный пожилой мужичок без особых примет. Это был добрый Юра Воробьев-Горобэць.

Охрана словно оцепенела.

— Юра-а-а! Мы ту-у-ут! — перекрывая площадный гул и мат, слились воедино два мужских кацапских голоса.

Юра Воробьев-Горобэць приветственно помахал майдану руками, сцепленными над седой своей главой, и сказал так, что слышно было даже глухому:

— Карнавал начинается сразу! Можешь треснуться башкой о стенку, Гузий! Это — за сиротские слезы, козлина! — и дал Гузию такого смачного пинка, что сам Шива от зависти состарился бы, а Шива — тот бы осудил.

Пан же Гузий, запутавшись в микрофонных проводах, рухнул с подиума под ноги электората, но прогрессивное человечество даже не содрогнулось. Потом неведомая сила подняла его в воздух и натолкнула на стену ближайшего дома, его тело, как мячик, стало подпрыгивать от земли все тише, тише, тише — и замерло в положении стоя. Гузий ладонью стер с лица слезы, плюнул в ладонь и принялся чистить брюки, которые лопнули на коленках.

А с Юрой мы разминулись, оттого что нам с Сеней пришлось спасаться бегством от опознавшей его незабываемо наглое лицо публики…

Фу ты, ну ты, пан Титушкин! Что-то меня понесло. Скажут потом: не было, мол, ничего такого. Но — пока! Довольно! Прощай, до вiдзення, Титушкин — вымышленная мною невзрачная личность. Но если ко мне подойдет хоть один хохол-помаранч и скажет: «Ты, москалю, должен говорить на мове! Думать по-украински!» — то я, как и Юра, сочту это угрозой для жизни всего человечества. Хотя место этого сеньора Помаранча — на улице Фрунзе, в Павловской. Да будь он проклят, безумец. Знай, мои действия — полное физическое уничтожение объекта, от которого исходит угроза. Помнишь, пан, песню?

Пока майданутые борцы с коммунизмом жрали икру из партийных же кормушек, мы с Юрой и Сеней хлебали баланду в Сибири или получали слоновьи дозы лекарств по психушкам. И мы не размножались. Свидомые же украинцы размножаются нынче исключительно майданами. Иначе не могут. А потому вымирают сотнями тысяч. Жаль мне нас, славян. Жаль и паровозов. Это были восхитительно красивые, одушевленные, благородные существа. Долой разрушительницу государственных устоев Анну Каренину! Да здравствуют созидатели — белые братья Черепановы! Спокойной ночи, люди — изуродованные подобия Божии!

Теперь уже не узнать, кто, когда, с какими целями и в каких направлениях летает сегодня над бескрайними просторами Северного Ледовитого океана, где не ржавеет на холоде железо, над Западной и Восточной Сибирью, где пимы стали большей редкостью, нежели бананы. Скажи мне, локатор П-37: что за НЛО порскают над Чукоткой и Курильскими островами, где, как чирьи на шее ламутского пастуха, дремлют вулканы?.. Молчит П-37 на Грехэм-Белле. Безмолвствует П-14 на всей землище имени императора Франца-Иосифа. А 5Н87 — концептуально разучился понимать русский язык. Одно точно: помимо неопознанной фигни, летают над нами оболганные перелетные птицы, милые моему личному сердцу с младых ногтей.

Если смотреть на территорию бывшей Российской Империи с высоты полета птицы, которая никак не может долететь до середины Днепра в районе Витебска, то все на этой территории шевелилось, ерзало, копошилось, сновало, крало сало, ело, швыркало и заглатывало. Один только тамбовский крестьянин Фрол Ипатекин готовил зимою телегу, а точнее — он собирал личный геликоптер из обломков разбившегося неподалеку немецкого самолета времен гитлеровского нашествия, полагая, что все это можно совместить с коровьей или бычьей тягой. Он провидел боевое будущее крестьян, снимая с летательного аппарата турельный пулемет. При этом он что-то тягуче пел и бодро думал:

«Нынче нельзя безнаказанно прожить даже и в самом городе Тамбове! — думал он неспешно. — Житель сельской местности, попавши в город — он ведь в первую очередь обалдевает от одного вида блакитного, как василек, унитаза. Так и хочется добавить к нему жолвтого. Тогда он, селяга, начинает борьбу с врагами за обладание теплым сортиром — вот те, бабушка-глупышка, и революция. А Юрьев-то день — то ж были цветочки! Вначале город развалил деревню, снял ее с насиженной печки и пустил кочевать да под мостом ночевать — теперь же совсем наоборот: кочевники-номады штурмуют города…»