Александр Иличевский - Перс

Хубара выдохнула, забеспокоилась, фургон наполнился утробным курлыканьем. Хашем замочил зерно, растолок в ступе горсть таблеток и велел Аббасу потом тщательно смешать с зерном при кормежке. На закате, разлинованном вставшими над горизонтом слоистыми облаками, мы взяли у рыбаков лодку и отправились на Ашур-аде с разведкой.

Разруха вновь придала воинственности туркменам, они грабили теперь персов-туристов и своих же, но иранских соплеменников, рыбаков: опустошали ставные сети, снимали с лодок моторы, отбирали неводы. Потому остаток пути ввиду близости туркменского берега мы прошли на веслах, от греха сняв с транца мотор, упрятав его под лавки. Нас миновал тихим ходом неопознаваемый проржавленный до дыр баркас, пустая палуба, в выбитых окнах рубки виден дрожащий штурвал, но за ним никого, по стенкам выцветшие фотографии дворцовых фонтанов, пестрые тряпки; над кормой сизой юбкой развевалась пелена выхлопа, над ней лебедка дрожала от напора короткого сельдевого кошеля, волочившегося в развале кильватера серым пунктиром раскрошившихся наполовину поплавков.

Убыстрили ход, но долго не могли причалить, искали чистое место, не заросшее тростником в этой нежилой части острова. Мы потихоньку идем вдоль берега, часто валясь с волны на бок, хлебаем бортом воду. Остров тянется враскачку перед нами. Мохнатые костлявые буйволы валяются в жирном иле, пугаются, завидев нас, приминают с хрустом тростник; глаза их навыкате — стеклянные рыжие яблоки.

В тамарисковых и дроковых зарослях, которыми затоплен по грудь весь остров, среди островков непроходимой кактусовой опунции, цветущей тучно желтым цветом, взлетают пушечно жирные фазаны.

Хашем поставил силки, мы огляделись, выбрали мысок, пригодный для потайной разгрузки, а вечером, сняв с лески мирно токовавшего у куста надутого самца, предались тихому ужину: сумерки, закат над серебряной глубокой рябью, сильный постоянный теплый ветер, разъяренные угли и стелящийся дым костра, в ямке по колено, где, нанизанный на пучок сырого тростника, румянится фазан, а подле я перебираю роскошное фазанье оперение, откладывая самые длинные, самые красивые перья, подолгу не в силах от них оторвать глаз. Так самурай любуется клинком.

— Птичье перо не выцветает. Как ковер, который может через тысячелетие показать тебе, что было на сетчатке мастера, перо покажет, чем был окрашен глаз охотника, — говорит Хашем, ковыряясь в зубах иголкой опунции.

Я забыл соль, и теперь в котелке скворчала на донышке вода, плясала, лизала разводы уже выпаренного на стенках белого налета.

— Пресное мясо тоже вкусно. А море горькое, сульфаты, карбонаты. Хлоридов нет почти. Есть не сможешь.

Хашем что-то записывает в тетрадку — коленкоровую старую тетрадку с листами слегка мелованной бумаги, пожелтевшими, в линейку. Почерк у Хашема мелкий, четкий, иногда он что-то зарисовывает, и тогда строчки начинают искривляться, огибать рисунок, как водоросли обросший ими камень.

Я мазнул птичью ножку по выпаренной соли, откусил, выплюнул.

— Ты не верил. А помнишь, как твой отец учил нас пить воду? Каспийскую водичку не выпьешь. Я Черное море пил. Индийский океан пил. Не тошнило. А тут сульфаты. Рвотное.

Мой отец учил нас плавать. Учил кролю — как правильно дышать в воду, как стелиться за рукой, как работать ногами. Мы сопротивлялись, хлебали воды, нас выворачивало, и мы отказывались учиться дальше, плыли саженками, высоко вытягивая голову. Тогда отец нагнулся, зачерпнул сведенными горстями воду и медленно выпил, внимательно глядя: «Вот как надо». Это подействовало, перестали бояться лицом вниз, но и потом повторить такой фокус никто не решался.

— Хашем, — спрашиваю. — Что будет, если хубара народит здесь на острове потомство? Птенцы улетят или останутся?

— Зависит от корма, от Бога. Если среди них найдется Колумб — произойдет отселение, но частичное. До берега недалеко, однако зима здесь ровная, значит, есть надежда, что популяция приживется. У евреев, когда они по пустыне ходили, у них крылья были подрезаны. Моисей ждал, когда только птенцы останутся, чтобы народ смог взлететь в Святую Землю, — говорит Хашем, сует тетрадь в рюкзак и идет в море, долго бредет, чуть пошатываясь, когда волна бьет хлестко выше колена.

Я подсмотрел в тетрадь Хашема. Там он зарисовывал бабочку, я видел ее утром: пестрая, как сарафан, белая в розовый и голубой горошек, с треугольными крыльями, она сидела не шевелясь на ракушке. Эта была точь-в-точь одна из тех бабочек, в рое которых я проснулся на острове Сара. Вот только те бабочки были в красных брызгах.