Александр Иличевский - Перс

Я мало знаю, чем она жила в своей первой жизни, длившейся двадцать два года. Отец, водитель-дальнобойщик, катался по всей Европе, однажды пропадал аж десять месяцев. Мать, парикмахерша, болтала с ней часами — никогда Тереза так не была оживлена, как во время разговора с матерью или с кем-то еще из своего немецкого прошлого, я точно не знал, но она говорила, что звонит матери, и в самом деле я пару раз поднимал случайно вторую трубку с хрипловатым женским голосом на другом конце… Но в телефонных счетах был еще один частый номер с префиксом Германии, по которому раза три мне ответил приятный мужской баритон. Меня угнетала эта ее оживленность по-немецки, ее другая, отъединенная, более живая, чем со мной, жизнь, совсем иная — эмоционально и умственно. Драгоценности, которые я ей дарил, она ни разу не надевала после примерки, хранила их в запрятанной в белье коробке из-под трюфелей, и тяга ее ко мне была не выше физиологической вынужденности. Возможно, все это искажено и усилено болью и общим нездоровьем, которое преследует после расставания с Терезой, и я не могу теперь отринуть от себя фантомную часть жизни, она стала больше меня самого, я полон ею, как воздушный шар полон летучим инертным газом. Я брался учить немецкий, но она смеялась, когда я пробовал на нем говорить, сдержанно повторяла или не повторяла совсем, как правильно, отмахивалась, и я однажды сбросил самоучитель в Атлантику из вертолета. Последние восемь месяцев жизни я уезжал в командировки с облегчением, надеясь — и замирая от страха — вернуться и не застать ее. Открыв дверь и не найдя, обнаружив отключенным мобильный телефон, бросался в город. Она брала в университете курс корпоративной психологии, на классах требовалось отключить сотовый, и я ненавидел вторник и четверг, весь дом был полон каких-то мрачных пособий по технологии управления массами… Несколько раз я заставал ее оживленно говорящей по телефону по-английски. Разумеется, она могла в колледже общаться с кем угодно. Разумеется.

Когда противозачаточные дали сбой, неделю она мрачнела, я шутил, наконец купила тест, потом еще два и после дня три провалялась в постели. Но потом вдруг очнулась, и я осторожно, боясь спугнуть, стал греться душой, замирая. Отменил вахту, взял десятидневный отпуск. Токсикозом мы мучились вместе, она подолгу лежала пластом, я на полу, она меня прогоняла. И снова слышал, как она с кем-то говорит по-английски, я становился под дверями: разговор был ни о чем, кажется, на том конце с ней не слишком хотели разговаривать. Я все ждал, когда она позвонит матери, ей расскажет, но не звонила. Несколько раз я заставал ее в слезах, внимание к себе она не отвергала, давала убаюкать, я заворачивал ее в одеяло и качал как ребенка.

Она исчезла внезапно, встала и ушла, не дала мне опомниться, умница. В тот день мы ездили к океану, наш любимый променад вдоль берега — мимо играющих во фрисби детей, мимо групп йогов и ушуистов, мимо стартовой площадки дельтапланов вверху на семидесятиметровом обрыве, у форта с огороженными дорожками и сквозными насыпями — укреплениями береговой артиллерии, мимо песочного желоба, с которого скатывались на берег смельчаки из ребят, вытянув ноги, прижимая кулаки к бедрам, — уходили мы часа на четыре, затем ужин в рыбном ресторане, чуть дальше к югу. В тот день fish of a day был палтус, запеченный в пальмовых листьях, белое вино с водой, зажаренные кольца кальмара, шпинатовое масло с булкой — всем этим ее стошнило в море с пирса. Мы вернулись домой, и она тут же стала собираться. Я ничего не спрашивал, стоял в дверях и судорожно придумывал спасительные варианты — в больницу? к подруге? У нее нет подруг, значит, в больницу, на сохранение, потянет ли моя страховка?..

Тереза торчит во мне, как стрела в солдате, еще позволяющая передвигаться, сдерживая кровопотерю.

Она приехала в Калифорнию по университетскому обмену, отучилась год и осталась нелегалкой. Раздавала флаерсы, а на заработанные копейки покупала пончики и платила за койку в студенческой коммуне. Работала в пиццерии. Разрисовывала керамику в магазине русских сувениров. Тогда ей и пригодились впервые уроки русского, в соцстранах учили имперский. Я женился на ней, отлично понимая, что ей нужна лишь гринкарта, но я был благодарен судьбе.

Тереза уезжает, а я вдруг соображаю, что, возможно, она захочет избавиться от ребенка, — и мечусь по городу, гадая, куда она поехала, мне страшно, что где-то там без моего ведома она что-то делает с нашим сыночком. Я даже не сопротивлялся помешательству. Я сошел с ума из одного только инстинкта самосохранения.