Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

Все чаще тебе поручали нелегкие и неотложные дела, и все они получались тоже на совесть. Ты не умел иначе.

И вот кто-то, не иначе как в приступе педагогической растерянности перед чем-то, начал «употреблять твою персону» (твои слова) в качестве некоей воспитательной «панацеи»: смотрите на него, равняйтесь на него… берите пример с него… И вряд ли стоит удивляться, что вскоре иные из ребят стали глядеть на тебя как на сиреневую козу в стаде, и ты не мог этого не почувствовать.

Ну и взбунтовался однажды. Начался этот «бунт» с английского: ты перестал отвечать урок.

— Пойми, папа, просто надоело. И решил доказать: могу тоже учиться на двойки, если захочу.

Вот куда забрело с пустяков… Конечно, поразмысли ты всерьез, можно бы иначе — проще, умнее, что ли. Но мне, в конце концов, было важнее, против чего ты протестовал столь прямым, даже несколько топорным способом.

Но желаемого ты достиг: славословие будто дождичком смыло.

И все стало на свои места.

И никаких двоек больше.

И диплом с отличием…

Но в письме к Татьянке об этом ни слова.

«…Ладно, чего уж там, что было, то было… Ты мне скажи лучше, почему ты считаешь себя «немножко суеверной» и какие такие сны у тебя сбываются, товарищ воинствующий атеист? Нет, Татьянка, сны не сбываются. И тот мой сон (ты помнишь?) никогда не сбудется. Во сне я не мог найти и догнать тебя, ты затерялась среди лабиринта улиц… Во сне я потерял тебя. Но зато нашел наяву и никогда не потеряю больше, никогда!

Уже поздно, но я кончаю писать не потому, что спать хочу, а потому, что надо доделать одну вещь. Если к завтрашнему утру не сделаю, меня «повесят». А чтобы не огорчать тебя такими перспективами, надо еще поработать часок-другой. До свидания, родная. Будь веселой, не скучай, ведь ты у меня умница…»

«11 марта.

Итак, что у нас завтра? 12 марта. Выборы… В этот день, единственный в году, не прозвучит команда «Подъем!». Спи сколько влезет и даже больше. Хочешь — спи до завтрака, хочешь — до обеда или ужина, это смотря по согласию желудка. Лентяи мы, что сделаешь…»

Ну во всем верен себе. Всюду, где речь о воинских делах, — этот «эзопов язык». То живешь «не спеша». То оказываешься «лентяем» или «сачком»… Словом, ясна мне цель, которой задался ты втайне: представить перед нами в таком виде режим своей воинской жизни, чтобы убедились, до чего все оно там спокойное и нехлопотливое — дом отдыха, да и только! Ну что ж, продолжай, что я с тобой поделаю…

«Знаешь, сейчас я начну тебе исповедоваться. Еще одно, в чем мы схожи с тобой: я тоже очень люблю детей, их любопытство, непосредственность и очень тонкую детскую понятливость. Когда я учился в седьмом классе, у меня была мечта стать учителем. Первой причиной этого было то, что я очень хотел стать таким человеком, как Владимир Антонович Сипайлов (он и сейчас для меня идеал педагога), и других путей — чтобы стать таким человеком — кроме того, как стать ради этого учителем, я не видел. Второй причиной было то, что я чувствовал тягу детей ко мне, хотя не знал, да и теперь не знаю, чем ее объяспить.

Учась в том же седьмом классе, я вел у третьеклашек кружок рисования, делился с ними своими скромными познаниями в живописи. С одним учеником очень подружился, несмотря на разность возрастов, и наши уроки продолжались часто у меня дома или у него. Позже наше «сотрудничество» (я брал его к себе в помощники при подготовке оформления школьных праздников, кроме того, занимался с ним отдельно) вышло за пределы ИЗО, мы часто удирали вдвоем на велосипедах за город, и беседы с ним доставляли мне большое удовлетворение.

Его звали Олежка, и фамилия у него была «художественная» — Коровин, я даже думал, что он станет третьим Коровиным-художником.

Потом наша связь оборвалась: перестройка школы выпроводила меня в техникум, который я теперь благословляю за то, что в его стенах встретилась мне ты. Тем изокружком и кончилась моя «педагогическая карьера». Жизнь была тогда сильнее меня, а теперь уже, откровенно говоря, поздно.

Дети, дети, они воистину цветы жизни… Знаешь, мне еще вспомнилось сейчас: когда я возвращался сюда из отпуска, в нашем купе ехал до Улан-Удэ пацаненок лет четырех-пяти, любимец публики. Но из всей публики он, руководствуясь какими-то тайными мотивами своей души, предпочитал осаждать меня, и благодаря ему мне было легче в эти первые дни разлуки с тобой. Я, поддавшись его детским настроениям, сам «впал в детство» и придумывал ему игры и занятия. Однажды он заявил своему отцу: «Папа, я сегодня лягу спать с дядей», — на что «дядя» ответил, что это для «дяди», скромно говоря, не высшее счастье, ибо этот баловень со своим темпераментом смог бы запросто скинуть меня ночью с полки. На третьи сутки дело дошло до того, что он начал надоедать отцу и твердил полсуток: «Папа, я хочу с дядей в ресторан» (!!)