Анна Матвеева - Есть! [litres]

Доктора Мертвецова почти не видно – он скрылся в девицах чуть ли не по самую макушку. Ах, как завистливо глядит на него депутат Эрик Горликов – смотрите, он почти что насквозь прокусил нижнюю губу, пытаясь привести себя в чувство! Но и у Горликова есть свой собственный наблюдатель – Игорь Александрович, он же Гермес, отзывающийся в кулуарах на кличку Саныч. Мечта Саныча – протоптать тропинку в исполнительную власть; впрочем, он согласен даже на законодательную, лишь бы тропинка не обманула и вывела прямиком к заветному креслу. Пока же под спиной и попой Гермеса – всего лишь ребристый, как тощая любовница, стул.

Куда удобнее устроились его соседи – итальянцы из ресторана «Ла Белла Венеция»: четырём братьям нашлось место на длинной и высокой скамье, покрытой мягкими подушечками. Слышите, как благожелательно рокочет Альфонсо, как покряхтывает Массимо, как блаженствуют Джанлука и Марио? Стоп, здесь даже, кажется, присутствует заветная бутыль – Альфонсо приставил её к скамейке как ещё одну, пятую, нелишнюю ногу. Иностранную тему продолжают рафинированные Фридхельм и Анке Вальтеры. Окружающую обстановку немцы изучают терпеливо, как учитель – каракули первоклассника. А вот родители режиссёра Пушкина явно жалеют, что не обучены иностранным языкам – у мамы на языке скопилось много ядовитых словечек, но перевести их на немецкий она не может, и ёрзает на своём колченогом стуле без всякого шанса выговориться.

Читатель, разумеется, давным-давно понял, что́ за компания собралась за этим странным столом, – понял, но терпеливо ждёт, пока автор выговорится до конца, упомянув и щепку-критикессу, и дисквалифицированного повара Градовского, и Еленочку с Лизой, и всех Екиных студентов, и яркую личность Агнессу, и Димочку с его мамой… Автор не забудет усадить Ирак в строгом географическом соответствии с Иран, познакомит Дода Колымажского с Гениной подругой детства Ленкой, представит, как обещал, стилиста Эмму Буркину, и оживит давно почивших героев – ба Ксеню и бабушку Клаву. Автору так хотелось собрать в одном месте всех второстепенных героев, что он не пожалел ни сил, ни времени – и лично стаскивал сюда стулья, и вспомнил про кошку Шарлеманю, которая – видите? – подсовывает голову под знакомую руку Дода – точь-в-точь как машина въезжает под готовый открыться шлагбаум.

Равномерный гул внезапно стих. Величественно покашливая, во главе стола встал во весь рост молодой человек, обладающий настолько располагающей внешностью, что всем присутствующим немедленно захотелось доверить ему все свои секреты, тайны и пин-коды. Дамы хором вздохнули, мужчины уважительно насупились, старушки пустили слезу.

– Кто это? – шёпотом спросил у Колымажского пышный мужчина в ромбовидном галстуке.

– Не знаю, наверное, тоже из второстепенных, – предположил Дод. – Но держится, как главный!

– Дорогие друзья! – обратился молодой человек к присутствующим, одарив Дода зорким взглядом. Голос у оратора тоже был располагающим, можно даже сказать, манящим. Выдержанный баритон, направленное звучание, верные интонации. Эльвина Куксенко, прищурившись, строила план осады, щепка строчила в блокноте, Аделаида Бум слушала молодого человека, прикрыв глаза, – как будто она не на конгрессе второстепенных героев, а на абонементном концерте в филармонии.

– Разрешите представиться: Валентин Оврагов, девятнадцатая глава, вторая часть.

– Шпарит, как по писаному, – шепнула Берта Петровна Марине Карачаевой.

– Собраться здесь – моя идея, – заявил Валентин. – Я уверен, что каждый из нас, включая совсем уж проходных персонажей вроде вас, дорогой друг в ромбовидном галстуке, или вас, госпожа критикесса, испытывает дискомфорт, если не сказать хуже. Давайте скажем хуже: это даже не дискомфорт, а полное и окончательное морально-нравственное неудовлетворение!

Оврагов посмотрел на аудиторию в поисках одобрения и тут же получил его от юноши по фамилии Пе́кин – политиканствующий студент сидел, обняв за древко плакатик, как будто это было не древко, а шея любимой девушки. Валентин заметил, что поле плаката было пустым, как будто бы Пекин ещё не определился с новым жанром деятельности, но в глазах его просыпались сразу и жажда жизни, и жажда испортить жизнь ближнему.

Валентин продолжал свою речь:

– Лично у меня накопились колоссальные претензии к автору. Или к авторам , если их несколько, как нам тут пытаются внушить.

Второстепенные зашумели: те, кто мог, скрипел стульями, те, кому досталась нескрипящая мебель, выражали эмоции иначе. Вовочка сквозь зубы ругалась, а бодрая Мара Винтер явно готовилась отобрать у Валентина слово. Но Оврагов не сдавался: