Петер Хандке - Медленное возвращение домой

«Вот оно!»

А разве не происходило вместе с каждым взглядом на город возвращение (или подтверждение) других, пережитых в иных местах и казавшихся утраченными событий? – По номеру сновали тени птиц (и самолетов), а на верхнем этаже соседней башни двигался кто-то по комнатам с солнечными пятнами, держа в руках стопку полотенец, которая при этом становилась то светлой, то темной, как вода в ручье, что течет над разноцветной крапчатой галькой. Какой-то бегун, за которым трусила собака, взмыл в воздух наподобие чайки и отразился в озере. «Обрести чувство повторения! Спуститься к людям». Но прежде – в комнату вошла горничная и сказала:

– God bless you. Touch home soon. (И посмотрела на него, беззвучно дыша.)

Зоргер зашел еще в церковь и принял участие – лично препровожденный человеком в черном костюме с белой гвоздикой в петлице («Где бы вы хотели молиться?») к скамейке – в воскресной мессе. (Воскресенье дало о себе знать малым количеством машин, которые покачивались наподобие маленьких лодочек, где-то далеко-далеко, в глубине почти что пустынной, цвета серой воды, Мэдисон-авеню.) Жестяные кружки для подаяний светились ликами верующих, и Зоргер, опуская свою дань, ощутил себя в обществе денег, а руки сборщиков, державших длинные шесты с подвешенными кружками, производили тот же шум, с каким обыкновенно булочники выуживают из печки хлеба. Мир пошатнулся, когда хлеб воплотился в божественное тело, а вино, «simili modo» – в божественную кровь.

«Подобным же образом» народ потянулся к причастию. Подобным же образом «я, Зоргер», бывший сегодня причетником, споткнулся о край ковра. Взрослый решительно преклонил колена. Подобным же образом незнакомые люди обратились к нему со словами приветствия; и он вышел на утреннюю улицу и обогнал веселую похоронную процессию; осмотрел на соседней улице довольно военный костюмированный парад какой-то южнославянской народности, к которой себя причисляли еще его предки (среди участников были и совсем младенцы, которые, еще не твердо держась на ногах, ковыляли, наряженные в национальные одежды, со всеми вместе), а потом принялся наблюдать за непрерывными вереницами бегунов в парке (постоянное пыхтение и топот ног у него за спиной), которые, в отличие от полчищ простых пешеходов, ни разу не принимали образа знакомых: зато среди толпы он обнаружил изможденное лицо мужчины, с которым в свое время подружился еще в Европе, в студенческие годы, и проводил коротким взглядом потемневшую от пота спину этого человека, ставшего чужим; а другой только взглянул на него неподвижно-светлыми глазами и, не сбавляя хода, бросил:

– Надо же, Валентин Зоргер!

Больше они никогда не встретятся.

В последний раз образ другого континента предстал перед Зоргером в музее. Набравшись силы от творений искусства, перед лицом которых, как перед строгими (и к тому же нагло шуршащими) образцами, ему удалось постепенно собраться с духом, он остановился на монументальной каменной внутренней лестнице и охватил, как будто одним-единственным, могучим ударом сердца, весь вестибюль, черневший от толпившихся внизу, сомкнувших головы людей, и вместе с людьми внутри, одновременно, минуя стеклянные ворота, всю глубину ведущей к зданию (которое располагалось у кромки парка) скалисто-серой Восемьдесят второй авеню, а в самом конце магистрали, пересеченной множеством улиц с густым потоком машин, серо-голубое мерцание ограничивающего остров Манхэттен узкого пролива, называющегося Ист-Ривер, и снующую без передышки туда-сюда белесую стаю птиц, которая всякий раз, в момент разворота, казалась прозрачной.

И снова пошел снег; дети на улице вертелись, стараясь поймать языком снежинки; дымились тележки с теплыми кренделями; а потом опустились сумерки. – В этом густонаселенном гражданским населением весело-подвижном месте, где уже не было дистанции между внутренним пространством здания на переднем плане и виднеющимся на горизонте проливом, мчались и катились машины, стояли и шли пешеходы, неслись как очумелые, бежали бегуны сплошною вереницей, во всех направлениях, подобно тому, продвигающемуся в сторону вечера любвеобильному порядку, в который так страстно хотел влиться Зоргер, неожиданно открывший для себя, что может одним лишь своим взглядом, ставшим благодаря его собственной предыстории более глубоким и способным к размеренному проникновению в пространство, одним лишь этим взглядом, который именно здесь и сейчас вполне удавался ему, участвовать в мирной красоте этого настоящего, содействуя темному раю этого вечера.