Владимир Амлинский: Оправдан будет каждый час...

— Один из моего класса,— сказал Ботик,— второго не знаю.

На самом деле он прекрасно знал, что Арапов учится в параллельном классе «Б».

— А кто им дал право ходить, где не надо? — важно сказал парень в махровой куртке.

— Это ты у них спроси,— буркнул Ботик, вроде кем-то обиженный.

— Вот и я спрашиваю! Повторить еще раз?

— А что такого? — сказал я.— Это же общий чердак.

— И на крышу вы вылезаете? — спросил он.

— И на крышу, а что?

— А с парашютом ни разу не прыгали?

Я не понял его и пробормотал:

— Нет, а что?

— Ботик, Филипп, Колюха, покажите им, как летают с парашютом.

— Если жить хотят — пусть откупятся,— произнес тонкий, сипловатый голос.

— Могут и откупиться,— подтвердил тип в куртке.

— Да у них ничего нет, я их знаю. Откуда у них? — сказал Ботик.

— А ты не жалей фраеров этих лапшовых. Залезли в чужой уголок, так пусть платят выкуп. Иначе спустим на парашюте с шестого этажа,

— У меня рубль есть,— прошептал перепуганный крепко Витька Арапов.— Мать дала на мороженое.

— Рублем, милый, не отделаешься. Рубль — это не деньги,— сказал парень в куртке.— Предложи чего еще…

У меня тоже был рубль, но я чувствовал, что этого мало, что их вообще не очень интересуют деньги, что они играют в какую-то свою игру, еще непонятную нам до конца, игру на страх, а значит, надо не показывать, что боишься.

— У меня ничего нет.

— Мужики, ведите их на крышу.

— Да ладно,— сказал Ботик,— пусть они валят отсюда.

— Как это «пусть валят»? Ты что, Ботик, ненормальный?

— У этого,— Ботик кивнул на меня,— есть марки, он собирает. Пусть откупится.

— А ну-ка покажи свои марки,— распорядилась махровая куртка.

У меня действительно было несколько колониальных марок, наклеенных на картон. Я их показал Ботику на скучном, пыльном уроке алгебры. Они словно полыхнули жарким колониальным свечением, и непроницаемое, серое лицо Ботика озарилось их светом. Эти марки всегда согревали мою жизнь, вот и тогда они сделали бесцветный денек неправдоподобно ярким.

Но я решил своих марок не отдавать.

— Нет у меня ничего,— сказал я.— И вообще, пошли вы, гады! Нашлись тоже хозяева!

Из темноты двое тут же подскочили ко мне, скрутили руки, третий ударил по спине, двое потащили к узенькой лестнице, ведущей наверх, оттуда был вход к верхушке чердака, «трибуне», как я ее называл. Я мысленно отметил, что Ботик шел в стороне, не ввязываясь, будто сопровождая.

Я на мгновение вырвался, но они тут же догнали, повалили на пол, я больно ударился головой о каменный пол, вдохнул запах пыли, сырости, чего-то еще, отдающего гнилью и бедой.

Они потащили меня наверх, подвели почти к самому краю. Я чувствовал, что они держат меня очень крепко. Стоял, не двигаясь, подсознательно понимая, что в их планы не входит, чтобы я полетел вниз с этой палубы, куда так любил забираться, вниз, на асфальтовую гладь московского океана. Но что-то им было надо. Я чувствовал, догадывался: они получают удовольствие от чужого страха. Им нужен мой страх больше, чем рубли и марки. Самое главное, самое интересное для них — это страх людей.

Но вдруг что-то случилось. И они ослабили хватку.

Послышался грохот, метнулась чья-то тень. Один из них резко свистнул, кто-то крикнул: «Держи гада!» — но, видно, опоздали. Пока возились со мной Витька Арапов, которого держал Ботик, ушел.

Я рванулся в сторону. Они заорали: «Стой!» Им нельзя было меня отпустить. Может, они испугались, что я могу ненароком сигануть через барьер вниз. Видно было, они очень недовольны, очень злы, что отпустили одного и что второй пытается смыться. Они поймали меня и потащили вниз.

Теперь они не знали, что со мной делать. Один ударил меня по щеке, другой достал фпяжку с водкой. Он все время подсовывал мне ее к лицу и говорил: «Ну, выпей, потом на парашюте полетишь». Ботик стоял в стороне и тихо бурчал: «Ладно, да отпустите вы его».

Но тут я услышал шаги, резкие, нетерпеливые и голос, который я не узнал, усиленный камнем: «А ну, прекратить безобразие!»

Я так и чувствовал, что это он, веря и не веря себе. Я знал, что он придет, выручит. Он всегда приходил в момент, когда мне было плохо, когда я погибал. Он должен был прийти, и вот он здесь. Так думал я, узнавая и не узнавая этот очень знакомый и совершенно чужой, многократно усиленный пустотой бетонного чердака голос моего отца.

Уж потом я догадался, что Витька побежал к нам. Мы жили на пятом этаже, в два перехода черной лестницы.

Он подошел и встал один против этой кодлы пьяных подонков. Они на секунду растерялись. Конечно, они могли свалить его так же, как и меня, но существовала все же разница, и немалая. Он был взрослый, и он был отец.