Владимир Амлинский - Оправдан будет каждый час...

Лысенко руководил не только биологией, подобные ему были во многих областях отечественной мысли, культуры, науки. И вот уже лысенки от культуры пишут статьи о буржуазной ограниченности «Фауста» Гете по сравнению с великой сказкой всех времен «Девушка и Смерть». Они поднимали ее даже над «Гамлетом» Шекспира: ведь в оптимистической сказке любовь побеждала смерть, а у Гамлета, феодально-ограниченного и далекого от народа, смерть побеждала любовь, что было, конечно, исторически неверно.

Лысенки от культуры оценивали оперу Шостаковича как сумбур вместо музыки, громили Ахматову, Платонова, отторгали от отечественной словесности Достоевского, Цветаеву, Зощенко, Бунина.

Было просто и легко все дурное или кажущееся дурным приписать тлетворному чуждому влиянию… Даже слово «футбол» в свое время хотели переделать в «ножной мяч», но не привилось.

А рядом погибали удивительные работы великих русских художников XIX и XX веков; давно уже не существовал храм Христа-Спасителя; в церквах, памятниках русского зодчества, превращенных в склады, гнила картошка. Гоголь моего детства, восседавший в начале Гоголевского бульвара, печальный, ироничный, просветленный, с его невысказанным вопросом, обращенным ко всем нам, был снят, задвинут во двор, где его мало кто видит, заменен Гоголем, стоящим во фрунт, похожим больше не на Гоголя, а на сановитого генерала, только без эполет.

Многие вариации Лысенко задавали тон, диктовали, говорили от имени народа. Им противостояла руганная, оболганная, отбивавшаяся от их нападок, клеветы, давления, ярлыков несломленная отечественная интеллигенция.

Отец работал над монографией о Жоффруа необыкновенно увлеченно, растворяясь в его образе, как растворялся в Линнее, Кювье, Тимирязеве, Мечникове.

Кювье и Жоффруа — это была юность науки, ее гениальные прозрения как бы проверяли сегодняшний день, давали ответ на многие вопросы и обращались к будущему.

В конце сороковых — начале пятидесятых годов отец ждал изгнания из института, готовил себя и к худшему. Но работал, как всегда. Закончив лекции в институте, он отправлялся в научный зал Библиотеки имени Ленина, после этого сидел над рукописями ночами. В семь вставал и ехал на кафедру.

Странно, что в таком бесконечном напряжении у него находилось время для меня, в каких-то небольших просветах, перерывах между работой мы гуляли, разговаривали и беспрестанно спорили. Я, учившийся тогда в седьмом или восьмом классе, ниспровергал авторитеты и искал самого главного. Самого главного поэта — им был для меня Лермонтов, самого главного художника — им был сначала Репин, позже Врубель… Все остальные уходили на второй план.

— Что же ты делаешь из искусства чемпионат? — иронизировал отец.— Даже в футболе не скажешь, что самое главное. Сегодня — «Динамо», завтра — ЦДКА, послезавтра — «Спартак».

Отец любил футбол. Он пристрастился к футболу в Тарасовке, где была дедова дача, а неподалеку от нее спортивная база и стадион «Спартак». Здесь отец познакомился со знаменитыми спартаковскими братьями Старостиными, Знаменскими.

Однако болели мы за «Динамо». Футбол был для отца не просто отдыхом. Здесь было более или менее ясно, кто силен и кто слаб, кто прав, кто виноват. Мифы здесь легко разоблачались, на их устранение не нужны были годы и жертвы. Лидеры возникали здесь естественным путем — кто был смекалистее, смелее, лучше забивал гол, тот и был лидер.

Но признанным лидером был тогда Всеволод Бобров.

Он мог все. Можно сказать, что он играл на грани невозможного. В драматическом матче на Олимпийских играх в пятьдесят втором году он забил Югославии, игравшей тогда лучше нас, три мяча. Этот матч мы не могли выиграть. Класс сборной, недавно организованной, был ниже класса отлично подготовленных югославов. Но проигрывать не хотелось и не рекомендовалось — матч имел не только спортивное значение, да и вообще первое выступление советской сборной на Олимпийских играх хотелось видеть победным, и никаких. Наши, проигрывая 1 : 4, свели вничью — 4:4. Бобров забил эти три немыслимых гола.

Повторный матч наши все-таки проиграли 1:3.

Всеволод Бобров был самородок из той же породы гениальных русских спортсменов, что Иван Поддубный, Иван Заикин, позднее Николай Королев. Игрок стихийного, щедрого, неуправляемого дара… Впоследствии у нас был еще один такой футболист — Эдуард Стрельцов.

Но у отца я перенял одну особенность: он не болел за самых знаменитых, за самых популярных, за тех, чье каждое движение обгонял рев толпы. Поэтому нашими общими любимцами были трое: Василий Карцев, Алексей Хомич и Константин Бесков.