Артур Кангин - Запах денег

Словом, весь цвет нации собрался.

Сливки!

Гости едят-пьют, хохмачей слушают, блатные песенки подпевают.

Все бы хорошо, только бедному Степану с женой Клавдией, салфетки с вензелем нефтеперегонной компании на коленки бросили, однако, саму еду на стол не несут.

Посидели супруги, все как полагается, чин чинарем, слюну обильную поглотали, да и поперли до дома.

Гости идут от именитого Вани, песни поют, у них в животах весело, индейку с поросятами их животы переваривают, а Степану с женой Клавдией не до веселья, у них животы судорогой от голодухи сводит.

Но тут вдруг остановился Степан, топнул разбитым китайским ботинком, да как запоет-затянет, громче сытых гостей: “Ой, Байкал! Байкал!”

— Ты чего, Степушка? — спрашивает его в испуге жена Клавдия. — Рассудком ты, чай, не тронулся?

— А ничего, — отвечает благоверный супруг. — От родного брата иду. Пусть все думают, что и я от живота налопался.

Поет Степа и слышит кто-то подпевает ему тоненьким, надтреснутым голосочком.

Глянул Степа, а на его плече маленький фиолетовый чертик сидит, желтые зубки скалит.

— Ты кто? — спрашивает Степан.

— Я — Горе твое, — задорно отвечает ему чертушко.

Пришел Степа с чертом на плече домой, а тот ему давай подзуживать дребезжащим голоском, мол, теперь, Степушка, пропивай-прогуливай все подряд, терять нечего.

И вот, в самое скорое время, Степа пропил-прогулял свое последнее пальтишко на “рыбьем” меху, женин тайваньский пуховик, да кроличьи шапки детские.

А Горю все мало.

Сучит мохнатыми ножками, да требует:

— А ты и квартирку свою, “хрущевку” пропей. Чего ее-то, поганку, жалеть?

— Где же я жить буду? — изумляется Степа.

— На Ленинградском вокзале, — радостно почесывает под мышкой черт. — Или на Казанском. Там многие живут.

Через месяц-другой Степа оказался на Ленинградском вокзале вместе с преданной до гроба женой Клавдией и детишками мал-мала-меньше.

Алчная милиция их гоняет, пьяные бомжи пристают, жену обижают. В уборную сходить, и то деньги плати. Тошнехонько!

Сжалилось тут Горе и говорит:

— За все твои страдания, Степа, хочу отблагодарить ваше семейство сполна. Потопали со мной на Красную площадь.

Притопали.

Горе приказало вынуть один из кирпичиков кремлевской стены.

Степа сие не преминул сделать, и чуть не ослеп от забористого радужного сияния. Так полыхнуло ему в глаза — слезы ручьем.

— Откуда? — спросил черта Степа.

Тот объяснил.

В тайнике хранились сокровища самого Лаврентия Павловича Берии. Припрятанные им на черный день.

Сложил Степа сверкающие камешки себе за пазуху, и говорит Горю:

— Глянь, Горюшко, дружочек ситный, ничего я там не оставил?

— Ничего, — весело отвечает Горе. — Пойдем, Степа. — В казино хочу. В “Метрополь”!

— Нет, кажется, один камешек посверкивает, — наседает на чертика Степа. — Вон там, в уголочке. Подсоби мне. Ты же габаритом меньше меня.

Скривился черт, но все-таки спрыгнул со Степиного плеча, да — шмыг в стенную расщелину.

Степа же быстрехонько изъятый кирпичик на место приложил, глиной из Москва-реки мазнул. Вот — была расщелина, а теперь уже нету. Чисто сработано!

— Пусти меня, Степан! — могильным голосом орет Горе. — Пусти, неблагодарная душа! Хуже будет!

А Степан лишь подкрутил свои усы, да пошел к трем вокзалам, вызволять детей и жену из несчастья горького.

Степа не только вернул себе прежнее, но и поднялся, можно сказать, в недосягаемые высоты.

Дом на Лубянке прикупил, лакеев в золотых адмиральских галунах поставил, охранников толстомордых нанял, хрустальные двери блюсти повелев.

Женушку же, верную Клавдюшку, одел от Версаче, а детишек мал-мала-меньше у самого Славы Зайцева, или даже у Валентина Юдашкина.

Сам же Степа в японский халат с изумрудными драконами вырядился, секонд хэнд от самого императора Хурахито. Степа его через торговых “жучков” добыл, буквально вырвав его из рук Черномырдина.

И вот ходит Степа весь в драконах, жареный миндаль грызет, саке не пьет, лишь иногда стопочку водочки “Молодецкой” примет, для полного ощущения счастия и блаженства.

Тут, прослышав о невероятном братишкином богатстве, Ванютка меньшой к нему наведался.

Стоит, жадно озирает мраморные залы с барельефами каких-то крылатых героев и полуколоннами, а у самого от недоумения и злости аж зубы клацают.

— Откедова сие? — спрашивает Ваня.

Не стал по русскому обычаю Степа скрытничать, и за чаркой “Молодецкой” поведал о горе-злосчастии, о самоцветах Берии, о торговых жучках, и халате от самого Хурахито.