Ричи Достян: Кто идет?

В боковых стеклах, не смолкая, унывает ветер, то неистово-женским суматошным горем, то вдруг по-мужски сдержанно выдохнет печаль из самой глубины души.

Но тут никто не замечает этого. Так оно и должно быть в ночь накануне зимы.

С удовольствием, торжественно как-то молчит капитан. Ему не приходится поправлять Матвея. Девятнадцать лет стоят они рядом. Разделяет их только штурвал. Объединяет Волга. Огромная, не всем понятная любовь к ней.

Тут их детство босое, тут их юность в грузчиках; тут и войны на протяжении жизней — за эту воду и эту землю; тут их каторжный, один у обоих, путь самоучек к вершинам профессии.

Оттого-то и любят они свою Волгу. Любят всякую — и голубую и серую, а больше всего — в ненастье, когда не пройти по ней без этого, их годами и горбами добытого уменья. Оно, по правде, в костях и в крови.

Ветер упирается в лица. Черна внизу река. «Седова» поматывает ее колыхание. В неопределимой дали опять прощается кто-то.

— «Гряда»? — вопрошающе говорит капитан.

— «Гряда». Уводит грязнушку в Услон, — тихо произносит Матвей. Саша злится — это ему недоступно. Ему кажется, что старики нарочно шаманят при нем, лишний раз хотят подчеркнуть: «Ты чужой! Разве ж тебе понять, чего это стоит — так вот, по голосу, узнать крохотный буксиришко, который уводит в затон старую землечерпалку. А сколько их ходит по Волге, судов и суденышек! Сколько прибавилось с открытием Волго-Дона?!»

Отлично понимает Саша, что это значит, и все равно раздражается. Матвея он просто не любит, и не любит за многое.

Первая неприятность на судне была из-за него. Заметил Аленкин, что во всей команде только один Денисов не выходит на погрузки. Доложил капитану. Капитан несправедливо и грубо отчитал своего третьего штурмана, который позволил себе не знать, что Матвею Денисову, как потом пояснил боцман, «изо всех нисхождение».

Отталкивает в Матвее еще и его рабья, как кажется Саше, душа, его тупая привязанность к судну. И Галашин хорош. Давно надо было выдвинуть чудака, который лет десять назад уже мог быть капитаном! А ведь не выдвинул. Хорошо с Матвеем вахтить. Надежно. И Матвею хорошо за широкой спиной Галашина. И у дела любимого он, и никакой почти ответственности.

Вот стоят они рядом, в сущности — оба старые лоцманы. И капитан тоже носит печать этой касты. Кому неизвестно, что совсем еще недавно выше лоцмана не было человека на Волге. Запомнилось Саше, с какой гордостью однажды Галашин сказал:

— Капитан в старое время был все равно что английский король — царствовал, но не правил. Правили лоцмана!

А теперь им, конечно, обидно за судьбы свои, за труд целой жизни, который с каждым днем все больше теряет смысл. Ну, зачем через год или два понадобится молодому капитану знать все мели, перевалы и перекаты, когда он над ними пройдет по приборам?

Понимает ли это Галашин? Наверно, понимает. И от этого с еще большей горечью думает, что молодые не могут по-настоящему любить Волгу, потому что они на ней не хлебнули горя, а такой человек, как Аленкин, и подавно.

В рубке снова водворилась особая какая-то тишина. Саша не нарушал ее.

Поглядывал на громадную фигуру капитана, которая глыбилась рядом с резным, почти не воспринимаемым отдельно от штурвала силуэтом Матвея, и не без иронии думал о том, что старики эти очень любят говорить о будущем, а сами все время оборачиваются назад и никак не могут представить себе это будущее, потому что оно будет без них.

— Слышишь, Матвей Иванович, что делается? — спросил вдруг капитан таким тоном, словно все это время шел разговор о чем-то понятном для всех.

— Суп из Волги сделали, — глухо проговорил Матвей, — сплошь топляки, теперь бы тут колеснику пришлось…

— Пароходы, думаю, все уже поушли из-за чки. [1] Чка — первые плавучие льдины.

— Нету-нет, — обрадовался отчего-то Матвей, — идет еще пароход, во…

Оба замерли, вслушиваясь в еле угадываемые глухие свистки. Очень далеко шедшее судно с кем-то расходилось.

Саша тоже уловил свистки.

— Кто же это идет? — почти ласково спросил капитан.

Матвей не отзывался.

Саша злорадно подумал: «Черта с два узнаете».

— По расписанию, — раздумчиво начал Матвей, — пора «Алеше» быть, но что-то не похоже.

Старики молчали до тех пор, пока в снегопаде не затрепыхали три очень вялых огня.

— Нет, это не «Алеша», — твердо проговорил Матвей.

— Да-а, огни низковато сидят — это кто-то помельче «Алеши Поповича», погодим, сейчас он заговорит.