Симона Бовуар - Зрелость

Никто, кроме меня. Мое положение давало мне прекрасную возможность прийти ей на помощь. Я была на семь лет старше, обладала авторитетом преподавателя, культура и опыт выделяли меня на фоне персонала лицея и руанской буржуазии; я жила, не заботясь об условностях; во мне Ольга распознала, преображенными и усиленными возрастом и умудренностью, которую она мне приписывала, свои собственные отвращения, неприятие, жажду свободы. Я путешествовала, я узнала людей; Руан, Бёзвиль были тюрьмой, ключами от которой владела я. Бесконечное богатство мира за горизонтом и его новизна — о них она грезила через меня; и в самом деле, за эти два года от меня она получила множество вещей: книги, музыку, идеи. Я не только открывала перед ней будущее, но, что еще важнее, я обещала ей, что она проложит туда свой собственный путь; осыпаемая упреками родителей, она была готова смириться с безысходным пораженчеством, я же понимала, что естественные науки отталкивали ее, а голову кружило юное стремление к независимости: я верила в нее; она испытывала острую нужду в таком уважении, в моем соучастии и во всем том, что — поначалу очень скупо — я ей давала. Разумеется, сама она не разобралась в причинах порыва, толкнувшего ее ко мне, думая, что он объясняется моими заслугами; однако, именно исходя из ее собственной ситуации, я стала для нее кем-то исключительно полезным и даже незаменимым.

У меня же, напротив, всего было достаточно. Когда я встречала новых привлекательных людей, я завязывала с ними приятные отношения, но они не затрагивали меня. Некий наделенный всеми прелестями уникум, и тот не сумел бы одной только силой своего очарования поколебать мою безучастность. Ольга добралась до единственно уязвимой точки моего сердца благодаря острой необходимости во мне, которую она испытывала. Несколькими годами ранее она докучала бы мне, поскольку поначалу я думала лишь о том, как обогатить только себя, свое развитие; теперь же мне казалось, что у меня всего в избытке, и благодаря тому жару, с каким она приняла мои первые дары, Ольга открыла мне удовольствие дарить; мне было знакомо упоение получать и радости взаимности, но я не ведала, как волнительно ощущать себя полезной, какое потрясение считать себя необходимой. Улыбки, которые порой появлялись на ее лице благодаря мне, дарили мне радость, от которой трудно было отказаться.

Разумеется, они не тронули бы меня, если бы не симпатия и уважение, которые Ольга сразу вызвала у меня. Мне доставляло удовольствие очарование ее лица, ее движений, ее голоса, ее языка, ее рассказов; я оценила ее ум и чувствительность; улавливая далеко не все; она редко ошибалась относительно достоинства какого-нибудь человека или книги. Она обладала той добродетелью, которую мы почитали наиважнейшей: естественностью; она никогда не подделывала ни своих мнений, ни впечатлений. Я заметила, что она ничем не похожа на белокурую бледную девушку, немного бесчувственную, которую я увидела однажды плачущей над незаконченным сочинением. Было в ней что-то бурное и чрезмерное, и это покорило меня. Маленькой девочкой она с еще большей силой, чем я, познала приступы гнева; у нее сохранялась способность к яростным вспышкам, доводившим ее почти до полного изнеможения. Свое отвращение и возмущение она выражала скорее не буйством, а подавленностью: такая безучастность была не вялостью, а вызовом для любой тирании. Удовольствиям Ольга предавалась без меры: ей случалось танцевать до обморока. Она с жадностью смотрела на все вокруг и в особенности на людей; ее восхищение сохраняло детскую свежесть, и она предавалась ему в бесконечных мечтаниях. Говорить с ней было одно удовольствие, ибо она внимала мне со страстью. Она рассказала мне о своем прошлом, и я многое поведала ей о своем: я всегда была уверена, что ей это интересно и что она поймет меня. С ней я говорила более задушевно, чем с любой женщиной моего возраста. Еще мне нравилось, что она вела себя и высказывалась весьма сдержанно и рассудительно, в то время как ее учтивые манеры скрывали тлеющий огонь. Я хотела помочь ей использовать возможности, которые она понапрасну растрачивала на бесплодные занятия, скуку и угрызения. Однако я была осторожна, я не собиралась откровенно взять ее жизнь в свои руки, чтобы превратить ее в собственное начинание.

План, задуманный ее родителями, вынудил меня решиться, и Сартр поддержал меня в этом; ему очень нравилась Ольга, он находил ее очаровательной в роли сиделки; позволить запереть ее в канском пансионате казалось ему невозможным; он предложил идею, показавшуюся мне блестящей. Ольга ненавидела естественные науки, но была превосходной ученицей по философии: почему бы не подтолкнуть ее в этом направлении?