Симона Бовуар - Зрелость

После возвращения Сартра сердцем я успокоилась, однако все было совсем не так, как раньше. Произошедшие события меня изменили; то, что Сартр называл прежде моей «шизофренией», распалось под ударами разоблачений, навязанных реальностью. Я наконец признала, что моя жизнь была не историей, которую я сама себе рассказывала, а компромиссом между миром и мною; по той же причине препятствия и неудачи перестали казаться мне несправедливостью; следовало не возмущаться ими, а искать способ их обойти, либо с ними справиться; я знала, что мне, возможно, предстоят трудные времена, быть может, я их не переживу, они поглотят меня; эта мысль меня не возмущала. Такого рода отречение даровало мне беспечность, которой я никогда не знала. Я радовалась весне, лету; я заканчивала свой роман; я делала заметки для другой книги.

Иногда мы ходили в театр, не слишком удачно; Маргерит Жамуа была совсем не убедительна в роли «укрощенной строптивой», и «Пишущая машинка» Кокто оказалась хуже других его пьес. В «Жё сюи парту» Лобро грубо оскорбил Кокто, Маре набил ему морду, чему мы были очень рады. Маргарити — два бывших участника группы «Октябрь» — поставили «Честерфоли», вдохновенность и некоторые номера которого с грустью воскрешали последние довоенные времена, там вновь появлялся Деньо в роли музыканта-бородача и уличного торговца. На стадионе Ролан-Гарро Барро поставил «Просительницу» на музыку Онеггера в декорациях Лабисса. Костюмы создавались по рисункам М.-Э. Дасте, актеры были в масках и на котурнах; много массовых сцен. Драме предшествовала короткая пьеса Обея — «Восемьсот метров» — во славу спорта, невыразительная, но позволявшая оценить телосложение Барро, Кюни, Дюфило, Лежантиля и красоту Жана Маре. Это в связи с «Просительницами» у Сартра зародился проект написать пьесу. Там играли две Ольги. Барро их любил, и во время репетиций они спросили его, что надо сделать, чтобы получить наконец возможность сыграть настоящую роль. «Лучший способ — это чтобы кто-то написал пьесу для вас», — ответил он. И Сартр подумал: «А почему не я?» В лагере он сочинил и поставил пьесу «Бариона»; внешним сюжетом этой «мистерии» было рождение Христа; на самом деле в драме говорилось об оккупации Палестины римлянами, и пленные не обманывались: в рождественскую ночь они аплодировали приглашению к сопротивлению. Вот он, настоящий театр, думал Сартр: призыв к публике, с которой ты связан общностью ситуации. Такая общность объединяла всех французов, которых немцы и Виши ежедневно призывали к раскаянию и покорности: можно было найти способ говорить им о восстании, о свободе. Он стал искать интригу, сдержанную и вместе с тем прозрачную.

Этой весной у нас завязались новые дружеские отношения: благодаря Лизе мы познакомились с Джакометти. Как я уже говорила, мы давно приметили его прекрасное выточенное лицо, всклокоченные волосы, повадки бродяги. Я узнала, что он скульптор, швейцарец; знала также, что его сбил автомобиль: вот почему он опирался на трость и хромал. Его часто видели с красивыми женщинами. Лизу он заметил в «Доме», заговорил с ней, она его заинтересовала, и он проникся к ней симпатией. Она утверждала, что он не умен: Лиза спросила его, любит ли он Декарта, и он ответил ей невпопад, поэтому она решила, что ей с ним скучно. Однако он угощал ее в «Доме» ужинами, которые казались ей сказочными: молодая, крепкая, ненасытная, она не могла утолить свой голод в студенческих ресторанах, где обычно питалась, и охотно принимала его приглашения, но, проглотив последний кусок, вытирала рот и вставала. Чтобы удержать ее, Джакометти придумал заказывать второй ужин, который она поглощала столь же радостно, как и первый, а закончив, все-таки неизменно уходила. «Ну и скотина!» — с некоторым восхищением говорил он и в отместку слегка ударял ее тростью по икрам. Однажды она пожаловалась, что он пригласил ее в «Ла Паллет» с убийственно скучными людьми, всю беседу она зевала; позже мы узнали имена этих зануд: то были Дора Маар и Пикассо. Мастерская скульптора выходила во двор, который Лиза считала удобным для хранения велосипедов, которые она крала в разных концах Парижа. Я спросила, что она думает о творениях Джакометти, она с загадочным видом рассмеялась: «Не знаю, все такое маленькое!» Она утверждала, что его скульптуры были не больше булавочной головки. Что об этом думать? У него странная манера работать, добавила Лиза, все, что он делает за день, он разбивает в течение ночи, или наоборот. Однажды он собрал в тележку скульптуры, заполнявшие его мастерскую, и выбросил их в Сену.