Симона Бовуар - Зрелость

Однажды вечером, в конце марта, возвращаясь после ужина в отель, я нашла на своей полке записку от Сартра: «Я в кафе “Три мушкетера”». Я бегом поднялась по улице Деламбр и улице Гэте, вошла, запыхавшись, в кафе, светившееся за плотными синими шторами: никого. Я рухнула на банкетку; один из официантов, который знал меня, подошел и протянул мне клочок бумаги. Сартр прождал меня два часа и пошел пройтись, чтобы успокоить нервы: он вернется.

Никогда мы не испытывали затруднений при встрече, однако в тот вечер, на следующий день и еще в течение нескольких дней Сартр приводил меня в замешательство: он явился из мира, который я представляла себе так же плохо, как он тот, в котором долгие месяцы жила я, и у нас было ощущение, что мы говорим на разных языках. Сначала он рассказал мне о своем побеге. Люксембургская граница находилась близко, довольно большому числу пленных удалось ее перейти: в лагере создалась организация, которая добывала им удостоверения, одежду и выработала различные приемы, чтобы вывести их за ограду; члены этой организации рисковали своей жизнью, зато тем, кто решался попытать счастья, ничто не грозило; если их ловили, наказание было ничтожно. Сначала Сартр хотел присоединиться к маленькой группе товарищей, собиравшихся добраться пешком до Люксембурга. Однако давно уже он обдумывал иное решение, и внезапно представилась возможность осуществить его. В лагере для военнопленных солдат находилось довольно большое число гражданских, подобранных в деревнях, на дорогах; немцы обещали репатриировать их и в один прекрасный день решились на это. Свое гражданское положение доказывали, представив военный билет: если человек был слишком молод или слишком стар для солдата или освобожден от воинской повинности, немцы его отпускали. Подделать билеты — сущие пустяки; целая группа специалистов изготовляла превосходные поддельные печати. Беда в том, что немцы догадывались об этом и подвергали допросу мнимых освобожденных от воинской повинности; тем не менее они не превращали это в дело государственной важности; было решено, что в качестве гражданских они отправят определенное число людей: если отбор не был безупречно правильным, им это было неважно. Таким образом, проверка была скорой, а решение врача — своенравным. Пленному, который предшествовал Сартру, недостало хитрости. На вопрос: «От какой болезни вы страдаете?» тот ответил: «Сердцебиение». Предлог был пустяковый, такого рода нарушение легко было симулировать и в тот момент трудно проверить: одним пинком неловкий был отправлен назад в лагерь. Когда пришел его черед, Сартр оттянул веко, трогательно обнажив свой почти мертвый глаз: «Нарушение равновесия». Врач удовлетворился такой очевидностью, и Сартр присоединился к группе гражданских. В случае провала он ушел бы неделей позже пешком, как и намеревался. В любом случае он никогда не думал, что его пленение может длиться годы. События не сломили его оптимизма.

Меня это не удивило, точно так же, как и деятельность, которую он развернул за девять месяцев, или любопытство, с каким он их прожил. Что меня сбило с толку, так это непреклонность его морализма. Пользовалась ли я черным рынком? Да, время от времени я покупала немного чая: это слишком, заявил он. Я была не права, подписав бумагу, подтверждающую, что я не франкмасон и не еврейка. Сартр всегда неукоснительно подтверждал свои идеи, свое неприятие, как на словах, так и своим поведением; но никогда он не придавал им форму универсальных правил; понятие долга вызывало у него отвращение. Я ожидала увидеть его, терзаемым убеждениями, гневом, прожектами, но не закованным в броню принципов. Причины такого поведения я поняла со временем. Перед лицом немцев, коллаборационистов и равнодушных, с которыми они сталкивались повседневно, антифашисты лагеря создали своего рода братство, весьма, впрочем, небольшое, члены которого были связаны молчаливой клятвой: не сгибаться, не идти ни на какие уступки. Каждый поклялся со всей строгостью следовать этому правилу. Однако в лагере ситуация была более простой, чем в Париже, где сам факт того, что дышишь, уже предполагал сделку с совестью. Сартр не без сожаления отказался от напряженности и ясности своего существования пленника; но в гражданской жизни его непримиримость превратилась бы в формализм, и мало-помалу он приспособился к своему новому положению.

В тот первый вечер он поразил меня не только этим: если он вернулся в Париж, то не для того, чтобы наслаждаться радостями свободы, а чтобы действовать. «Как? — спросила я его, опешив. — Мы так разобщены, так беспомощны!» — «Вот именно, — сказал он, — надо сломать эту разобщенность, объединиться, организовать сопротивление». Я была настроена скептически. Мне уже доводилось видеть, как Сартр несколькими словами создавал неожиданные возможности, однако на этот раз я опасалась, что он тешит себя иллюзиями.