Симона Бовуар - Зрелость

Но нет. Моя ошибка тем более очевидна, что мне не удалось обратить повседневность в трагедию. А между тем в той мере, в какой литература является живой деятельностью, мне было необходимо остановиться на такой развязке: для меня она имела значение очищения. Прежде всего, убивая Ольгу на бумаге, я сводила на нет раздражение, обиды, которые могла испытывать по отношению к ней; я очищала нашу дружбу от всех скверных воспоминаний, которые примешивались к хорошим. А главное, освобождая Франсуазу преступлением от зависимости, на которую ее обрекала любовь к Пьеру, я вновь обретала собственную самостоятельность. Парадокс состоял в том, что для ее обретения мне не надо было совершать неискупимого поступка, а только поведать об одном таком в книге. Ибо даже если тебе дают чуткие советы и ободряют, писать — это действие, ответственность за которое не разделяют ни с кем. В этом романе я открывала душу, рискуя собой, и бывали минуты, когда путь от сердца к словам казался мне непреодолимым. Однако эта идеальная победа, спроецированная в воображаемое, не имела бы своей реальной значимости: мне необходимо было дойти до конца моего фантазма, воплотить его в жизнь, ничего не смягчая, если я хотела принять на свой счет одиночество, в которое ввергала Франсуазу. И, в самом деле, отождествление произошло. Перечитывая финальные страницы, ныне застывшие, безжизненные, я с трудом верю, что, создавая их, я чувствовала комок в горле, словно действительно была повинна в убийстве. Однако это было именно так. С пером в руке, я с неким ужасом осуществила опыт расставания. Убийство Ксавьер может показаться поспешным и неловким решением драмы, которую я не сумела завершить. Но, напротив, это было движущей силой и смыслом всего романа.

В Ксавьер я воплотила смутность сознания, сосредоточенного на себе, и, следовательно, я не показала ее изнутри. Зато в нескольких главах за исходную основу я взяла Элизабет. Ее недоброжелательность, вместо того чтобы мешать ее восприятию, обостряла его; историю трио она сводила к смехотворным пропорциям, какие страсти обычно приобретают в глазах постороннего человека. Как автор, я давала понять, что держу в уме эту двусмысленность: опыт, который Франсуаза переживала в трагическом плане, мог также вызвать и улыбку.

Однако Элизабет играла не только второстепенную, хотя и полезную роль; ее персонажу я придавала большое значение. Одна из проблем, мучивших меня, было соотношение искренности и воли; Элизабет подтасовывала свой образ и все свое существование; Франсуаза пыталась без надувательства реализовать единство своей жизни: наблюдая за своей подругой, она стала задаваться вопросом, что отделяет истинное построение от ложного. Ксавьер нередко смешивала двух женщин в своем презрении. А между ними существовало различие, которое я считаю наиважнейшим. Франсуазу редко тревожило ощущение пустоты, которое гнездится в сердце любого человеческого создания: она любила Пьера, она интересовалась миром, идеями, людьми, своей работой. Несчастье Элизабет, в котором я виню ее детство, заключалось в том, что никто и ничто не находило в ее душе горячего отклика; такое безразличие она маскировала видимостью пристрастий — к политике, к живописи, — в которых не обманывалась; она охотилась за эмоциями, за убеждениями, которых, как ей казалось, в действительности у нее никогда не было; она корила себя за эту неспособность, и презрение, в котором она замыкалась, окончательно опустошило мир: она не придавала никакого значения тому, что ей было дано, приключениям, которые выпадали на ее долю; все, к чему она прикасалась, превращалось в папье-маше. Она поддалась тому опьянению, которое я испытала подле Зазы и в течение какого-то времени рядом с Камиллой; истина мира и даже ее собственной сущности принадлежала другим: Пьеру, Франсуазе. И чтобы защититься, она цеплялась за видимость, иллюзию. Рисуя этот портрет, я вновь использовала — особенно во внутренних монологах — многие недостатки, которыми наделила Шанталь: ее дурную веру, ее чрезмерные словесные излияния. Но я сгустила черные краски. Элизабет знала — как Луиза Перрон во время своего кризиса, — что она играет комедию, и ее усилия вырваться из этого лишь еще больше все запутывали. Франсуаза испытывала к подруге сочувственную симпатию, она видела в ней пародию на самое себя, но временами ей казалось, что эта карикатура ставит под вопрос ее собственную истину [85] Отмечу, что в большинстве моих романов рядом с центральными героинями я помещала контрастирующее лицо: Дениза противопоставлена Элен в романе «Кровь других», Поль — Анне в «Мандаринах». Но взаимосвязь Франсуазы и Элизабет более тесная: вторая является тревожным оспариванием первой. .