Симона Бовуар - Зрелость

Сартр дал мне один совет. Чтобы подчеркнуть, насколько Франсуаза дорожила своей счастливой жизнью с Пьером, неплохо будет, если в первой главе романа она чем-то пожертвует ради него. Я ввела Жербера: несмотря на его молодость и очарование, она отказывается от него. Позже, когда он добился любви Ксавьер, она падала в его объятия: именно эту измену она устраняла убийством. Интрига, обогащаясь, укреплялась, я могла определить точную роль Элизабет, фигура которой интересовала меня и сама по себе.

Я соблюдала правило, которое мы с Сартром считали главнейшим и которое чуть позже он изложил в статье о Мориаке и французском романе: в каждой главе я перевоплощалась в одного из моих героев, я запрещала себе знать и понимать больше, чем он. Обычно я принимала точку зрения Франсуазы, которую с помощью сложных транспозиций наделяла собственным опытом. Она почитала себя чистым сознанием, единственным; она и Пьера присоединила к своей суверенности: вместе они пребывали в центре мира, который, в силу предопределенной миссии, ей следовало разгадать. И вот расплата за эту привилегию: смешиваясь со всем, она в собственных глазах не имела определенного лица; прежде, когда я сравнивала себя с Зазой, мне тоже знаком был этот недостаток. В моем первом романе мадам де Прельян с высоты своей умудренности с сожалением смотрела на слезы, заливавшие лицо Женевьевы; так Франсуаза смутно завидовала на танцплощадке несчастью, заставлявшему дрожать губы Элизабет, и восторгам Ксавьер. Ее гордость омрачала печаль, когда во время празднования сотого представления «Юлия Цезаря» она говорила себе: «Я — никто» [84] В романе «Мандарины» Анна тоже говорит это себе во время рождественского ужина после Освобождения, но без гордости или досады, а спокойно. . Оказавшись однажды на отшибе, вдали от Пьера и Ксавьер, она безуспешно искала помощи у себя самой: у нее буквально не было собственного «я». Она была чистой прозрачностью, без лица и индивидуальности. Позволив вовлечь себя в ад страстей, в минуты упадка она утешалась только одним: обессиленная, уязвимая, она становилась человеческим существом с определенными контурами, находившимися в определенной точке земли.

Таково было первое перевоплощение Франсуазы: субъект абсолютный, заключающий в себе все, она вдруг превращалась в ничтожную частицу мира; болезнь окончательно убедила ее в этом, как убедила в этом меня: она была индивидом среди прочих, никем. И тут ее подстерегала опасность, та самая, которую с отроческих лет пыталась отвести я: другой мог не только украсть у нее мир, но завладеть ее существом и околдовать ее. Своими обидами, своими приступами ярости Ксавьер искажала ее; чем больше она отбивалась, тем глубже увязала в этой западне: ее образ становился таким уродливым, что ей следовало либо возненавидеть себя навсегда, либо разрушить чары, устранив ту, которая их осуществляла. Так добивалась она торжества своей истины.

Безусловно, такой конец, за который меня часто упрекали, самое слабое место книги. Я одобрительно отношусь к одному из его моментов: это контраст между такой веселой и невинной ночью, соединившей Франсуазу и Жербера, и мрачным предательством, каким она стала для Ксавьер. Из-за антагонизма существований счастье, красота, чистота нередко имеют своей оборотной стороной уродство и зло — с этой истиной можно встретиться на всех перекрестках жизни. Обосновывать тем самым убийство — это другое дело. Романисты слишком часто забывают, что в реальности мечту об убийстве отделяет от реального убийства целая пропасть; убийство — не повседневный акт. Франсуаза, такая, какой я ее представила, на это не способна, так же как я. С другой стороны, я думаю, понятно, что Ксавьер может ввергнуть Франсуазу в сомнения и ярость; однако сколько бы я ни старалась в последних главах довести до крайней степени эгоизм и лукавство, которыми наделила ее вначале, в ней нет ни достаточной злости, ни достаточной твердости, чтобы у них с Франсуазой возникла по-настоящему беспросветная ненависть; инфантильная, своенравная, она не может задеть Франсуазу до глубины души и превратить ее в чудовище; единственный человек, впрочем, обладающий необходимой силой, это Пьер. Кроме того, мне возражали, что это насильственное действие не спасло Франсуазу, оно бессильно против осуждения ее со стороны Ксавьер. Такая критика меня не убеждает. Франсуаза отказалась найти этическое решение проблемы сосуществования; она претерпевает Другого как неустранимый скандал; она защищается, совершая одинаково жестокий и неразумный поступок: убийство. Для меня не имеет значения, права она или нет. «Гостья» — не программный роман. Меня вполне удовлетворит, если, оспаривая его решение, в него поверят.