Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде

К вечеру ее отправили с поручением в дальний корпус на другом конце парка.

Над головой сияло голубое весеннее небо, прохладное и безоблачное. Свежий воздух наполнил легкие. Птицы щебетали так, словно сообщали какую-то радостную весть.

Пробили часы на колокольне.

К Стефани возвратилась робкая надежда; она ускорила шаг, чтобы побыстрее вернуться в отделение реанимации.

Открыв дверь операционного блока, она почувствовала: что-то случилось.

В конце коридора хлопала дверь его палаты, сновали врачи.

Она побежала, шагнула внутрь.

Карл только что умер.

Она оперлась о стену и тихо сползла на пол. Так она сидела на корточках, молча, без единого стона или всхлипа, только глаза наполнялись слезами.

Остальные смотрели на нее неодобрительно: медикам не полагается давать волю эмоциям или надо искать другую работу.

В полном ступоре она вдруг вспомнила о том, что Карл говорил ей на ухо: она же обещала!

Стефани вскочила, быстрым шагом миновала коридор, на ходу вытирая глаза, спустилась на первый этаж в отделение скорой помощи и направилась к Рафаэлю, который курил вместе с другими санитарами.

— У тебя когда смена кончается?

— Через десять минут.

— Тогда давай выйдем вместе. И поехали к тебе.

Он обалдел и не знал, что ответить. Его замешательство ее обескуражило, но она настаивала:

— Сейчас или никогда!

— Конечно сейчас! — воскликнул Рафаэль, выбрасывая сигарету.

Он взял ее за руку, и они спустились в раздевалку. По дороге она почувствовала, что должна объяснить все это:

— Знаешь, я пришла за тобой, потому что… потому что…

— Я понял. Ты выздоровела?

— Точно. Я выздоровела.

Через час после смерти Карла Стефани, выполняя свое обещание, была в постели с Рафаэлем. Она предавалась любви безоглядно и раскованно. Рафаэль даже не заметил, что она девственница. И когда юноша обнимал ее, она обхватывала ногами бедра Рафаэля, но ее слова «я тебя люблю» были обращены только к Карлу.

— Чтобы я читал романы? Да никогда!

Он жил в окружении тысяч книг, под которыми прогибались стеллажи, загромождавшие стены его темной квартиры с полу до потолка, и приходил в негодование при мысли, что кто-то мог подумать, будто он способен убивать время на чтение романов.

— Факты, только факты! Факты и их осмысление. Пока не исчерпана реальность, я ни единой секунды не потрачу на вымышленный мир.

К нему мало кто был вхож, поскольку Морис Плиссон не любил принимать гостей. Меж тем, когда время от времени кто-либо из учеников проявлял подлинную страсть к его предмету, Плиссон в конце учебного года даровал ему в качестве вознаграждения особую милость — возможность провести с преподавателем часок за кружкой пива со скудной закуской — угощение выставлялось на низком круглом столике в гостиной. И всякий раз пораженный обстановкой ученик, понурившись, сдвинув коленки, обегал взглядом ряды книг, убеждаясь в том, что все заполонили эссе, исследования, биографии, энциклопедии и не осталось даже щели, куда могла бы втиснуться беллетристика.

— Разве вам не нравятся романы, господин Плиссон?

— Это все равно что спросить, ценю ли я беспочвенные выдумки.

— До такой степени?

— Послушайте, мой юный друг, с тех пор как я полюбил историю, географию и право, я на протяжении сорока пяти лет, читая по нескольку томов в неделю, каждый раз узнаю нечто новое. Но что способны поведать мне романисты, отдающие предпочтение фантазии? Нет, вы объясните, что?! Если они сообщают о неких объективно существующих вещах, то мне это уже известно, а если выдумывают небылицы, так мне на это просто плевать.

— Но литература…

— Мне бы не хотелось ни поносить коллег, ни подрывать ваш энтузиазм; тем более что вы блестяще учитесь и способны поступить в Эколь нормаль. Однако если мне дозволено высказаться начистоту, то я бы заявил следующее: хватит пудрить нам мозги литературой! Чушь и пустословие!.. Чтение романов — типично женское занятие, к тому же вязание или плетение кружев приносят больше пользы. Писать романы — значит обращаться к лишенному творческого начала женскому полу, не более того, и жаждать одобрения этих особ. Вспомните, такой почтенный интеллектуал, как Поль Валери, отказывался писать тексты, начинавшиеся с фраз вроде «Маркиза выехала в пять часов». Как он был прав! И если он отказывался писать подобные вещи, то я отказываюсь их читать: «Маркиза выехала в пять часов»! Прежде всего, какая именно маркиза? Где она живет? Какая это эпоха? Кто может доказать, что в момент ее выезда было ровно пять часов, а не десять минут шестого или пять тридцать? Впрочем, что изменится оттого, что выезд совершится в десять утра или десять вечера, если это все равно неправда? Как видите, в романе царит произвол и бог весть что еще. Я человек серьезный. У меня нет ни сил, ни возможности, ни времени заниматься подобной чушью.