Барбара Квик - Девственницы Вивальди

Я пришла к убеждению, что музыка — единственная моя спутница, наставница, мать и подруга, которая никогда меня не покинет. Каждое усилие, отданное ей, вознаграждается. Еще ни разу не отвергла она мою любовь, ни разу не оставила мой вопрос без ответа. Я отдаю ей всю себя, и она возвращает мне сторицей. Я пью из нее, и, подобно роднику в персидской сказке, она не пересыхает. Я беру в руки скрипку, и она говорит мне о моих чувствах — и всегда только правду.

Мы помещены сюда, чтобы своими молитвами заслужить милость Господню для Венеции и для всей Республики. Но в недрах этой обязанности я открыла подлинное сокровище, которое никак не связано с каким-то высшим благом, а лишь с моим собственным удовольствием.

Теперь ты видишь, сколько во мне своекорыстия; вполне возможно, что я на самом деле просто дочь своей матери. Потому что наверняка тебе чем-то полезно скрываться от меня.

Священник, и настоятельница, и все остальные здесь пытаются внушить нам, что ничто в нынешней жизни не имеет значения по сравнению с жизнью грядущей. Меня же загробная жизнь нимало не влечет: в ней мне уготованы только страдания, и это для меня не тайна. За свои нечестивые мысли я буду гореть в аду. Моли Господа о том, чтобы они не стали достоянием ни единой души во всей la Serenissima, кроме тебя самой!

Данте Алигьери писал письма своей возлюбленной Беатриче с тех пор, как они встретились детьми, и потом еще долгое время после ее кончины. Письма, которые он никогда не отсылал, а она никогда не читала. Иногда, в бессонные ночи, я не могу отогнать мысль, что мои послания к тебе — точь-в-точь как у Данте к Беатриче, как музыка, звучащая в пустой комнате.

Я запечатаю это письмо и отдам сестре Лауре. Мне нравится представлять, как ты ломаешь сургуч на моих письмах. Я тянусь к тебе через пустоту, разлучившую нас — возможно, навеки. Я пишу и пишу вопреки опасению, что ты не читаешь эти строки — что никто не читает их и никогда не прочитает. Как знать, не бросает ли сестра Лаура мои письма в огонь, утешаясь мыслью, что я и вправду поверила в твое существование?

И все же даже через пустоту я шлю тебе поцелуи. Я шлю тебе свою любовь.

Я намеренно опустила многие подробности из письма Марьетты. Я могла себе позволить безоглядно доверять письмам собственные кощунственные размышления, но я бы ни за что не стала раскрывать сведения, могущие повредить моим подругам.

Сама же Марьетта писала мне все, не утаивая ни одного из своих соображений или поступков. Каждый раз, получая от нее очередное послание, я долго раздумывала, не бросить ли его в огонь. Вот их передо мной целая пачка; края кое-где опалены, поскольку самым первым побуждением было сжечь их сразу после прочтения.

Письма Марьетты были и остаются моей тайной отрадой. Я перечитываю их, когда мне скучно или тяжело на душе. Они, вместе с другими моими секретными вещицами, спрятаны столь надежно, что отыскать их не удастся никому.

Моя переписка и моя записная книжка должны храниться в тайне — хотя бы до моей смерти. А пока пусть они служат мне собеседниками, которыми жизнь меня обделила; когда бы я ни призвала их, эти письма всегда под рукой. Они для меня — словно ход в страну юности, окно в ту жизнь, которой у меня никогда не будет.

«Аннина!

В какое гнусное место я попала! Почти все монашки здесь — подлые твари, их единственная забава — как можно изощреннее изводить послушниц и прочих молодых вроде меня, попавших к ним в стаю.

Можешь себе представить, что они раздули из моей беременности. Только то, что у моего дражайшего олуха здесь имеются две тетушки, помешало самым лицемерным из здешних склочниц швырнуть меня в колодец! Я им сказала, что не желаю быть брюхатой и что была бы очень признательна, если бы они дали мне какое-нибудь зелье или спихнули с лестницы, чтобы я избавилась от плода! Но все, чего я добилась, — это бесконечные проповеди, что я, мол, в порочности своей превзошла Великого Калифа и Чингизхана, вместе взятых, если решила избавиться от драгоценного дитяти ихнего Томассо. Дали бы мне заткнуть этих тетушек на минутку и намекнуть им, что их племянничек к моему состоянию касательства не имеет, тут бы они сразу мне помогли!

А затем я узнала от служанки одной из монахинь-певчих, что молва прочит меня на роль Поппеи в опере Генделя. Это та самая, в которую влюблены все мужские персонажи, значит, она должна быть и красоткой, и блестящей вокалисткой, к тому же суметь выдержать на сцене добрых пять часов.