Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!

Очнувшись, обнаружил, что сижу в баре наедине с Бобьен, потягивая из стакана портвейн. Было уже половина девятого, на улице стемнело, в зале было сумрачно при двух горевших в углах лампах; стены окрашены в мрачный темно-красный цвет, годившийся для миллионеров девятнадцатого века, попивавших виски. Кругом стояли разнообразные диваны и кресла, создавая друг другу компанию. Я рылся в памяти, раскапывая, что туда просочилось за последние полтора часа. На поверхность ничего не всплыло. Видимо, я закончил ужин, выпил кофе, угостился десертом, после чего в какой-то момент оказался наедине с Бобьен, застав ее посреди монолога, возможно излагавшего историю жизни.

– …из-за этого я не раз убегала из дома. Когда мне перевалило за двадцать, жила в коммуне в лесах Орегона. Там все были вегетарианцами, постоянно меняли любовников…

Я вежливо кивнул – очень похоже на «Как вам это понравится», [47]– но старался понять, что вокруг происходит, поэтому не уделял ей полного внимания. Проверил, не заблеван ли спортивный клетчатый пиджак. Нет. Очень хорошо. Шляпа валяется на полу, хотя в этом нет ничего особенно странного. Темные очки лежат в нагрудном кармане спортивного пиджака. Как ни удивительно, я себя чувствовал вполне трезвым, преодолев во время беспамятства алкогольное отравление, только внутри весь сжался, напрягся, не зная, как признаться Дживсу, что снова развязал практически без сопротивления и уже отключился. Даже не старался внушить ложное впечатление, будто пью за компанию. О боже, я обречен. Алкоголь меня погубит. Чтоб отбросить подобные мысли и вновь опьянеть, я прикончил стакан портвейна, но требовалось еще.

Мы с Бобьен сидели на диване оливкового цвета; она подобрала под себя соблазнительные голые ноги, одетая в элегантную серую юбку и персиковую тунику-безрукавку. Обнаженные плечи по-прежнему обнажены. Я заметил, что она сидит ко мне довольно близко. Отчаянно хотелось налить еще портвейна, только я не увидел бутылку. Бобьен продолжала нашептывать свой монолог, который было трудно прервать.

– …моя первая выставка в Париже имела огромный успех, но после тридцати я стала истеричкой, пошла к психоаналитикам. Слишком часто спала с молоденькими мальчиками. Мне это льстило. Теперь мне за сорок, никаких истерик и хочется замуж. Мы с Реджинальдом встречались, но мы с ним чересчур похожи… У многих женщин в моем возрасте есть дети. Говорят, сорок лет – снова тридцать… Однажды мой психоаналитик вышел из кабинета, я заглянула в записи. Написано было только одно и несколько раз подчеркнуто: «состояние на грани распада личности». Я посмотрела в библиотеке, категорически не согласилась и перестала к нему ходить. Иногда жалею. События, произошедшие в детстве, не проходят Бесследно. Понимаете, что я имею в виду?

– По-моему, да, – кивнул я. – Портвейна больше нет?

Она ткнула пальцем за мое плечо на столик с бутылками.

– Хотите еще выпить? – спросил я.

– Да, – сказала она.

Пилотируя себя к столику, я убедился, что основные моторные функции работают вроде нормально. Ноги прочно держали, рука властно и целенаправленно схватила бутылку портвейна. Я мысленно поблагодарил руки-ноги за примерное поведение, вернулся с бутылкой, наполнил стаканы.

– Спасибо, Алан, – поблагодарила она.

Хлебнув глоток, я почувствовал частичное возвращение прежней благословенной заторможенности и напомнил:

– Вы рассказывали о своем детстве.

– Мой отец был ужасным мужчиной. А я была необычайно прелестной девочкой.

Она положила ладонь на рукав моего пиджака. Никогда еще не подвергался я столь необычному совращению, тем более приближаясь к какой-то предпоследней грани. Хоть мои ощущения несколько притупились, я понял, что она иносказательно намекает на инцест и насилие – «события, произошедшие в детстве», «ужасный мужчина», «необычайно прелестная девочка» – и одновременно разыгрывает передо мной спектакль, чтобы вызвать жалость и внушить желание. Хорошо бы вернуться в забвение. Ей вообще не следует отказываться от психоаналитиков. Голова у меня шла кругом. Почему на свете столько людей, подвергшихся сексуальному насилию? Я, например, никогда не испытывал чувственного влечения к детям. Ну, один раз в океане мне необычайно понравилась девичья попка в купальнике, причем девочке было всего лет девять, но это была чисто эстетическая реакция, хоть и столь сильная, что до сих пор помнится. Тем не менее я, безусловно, не педофил, и если бы у меня была маленькая дочка, то не заходил бы к ней в комнату, как, видимо, делал отец Бобьен, и не совершал всяких гадостей. Бедняжка Бобьен!