Виктор Мартинович - Паранойя

И мы сняли квартирку — крохотную, как и мечтали, в районе одного из железнодорожных вокзалов, в похожей на башню многоэтажке, которую плотно обступили деревья и дома поменьше, она выглядела командиром, собравшим вокруг себя отряд, но — не для битвы, а для привала. Вдоль тротуара, петлявшего между пятиэтажек, тянулись газоны с альстромериями, стрелициями, анемонами, орхидеями и камелиями — так мы их называли, не разбираясь, конечно же, в этих цветастых, глазастых, пупырчатых, порой неприличных в своей раскрытости, бутонах и соцветиях, и мне порой удавалось незаметно скрутить одному из них голову и, едва мы вступали в подъезд, украсить твои волосы, а ты называла меня медведем и говорила, что я только и умею — топтать красоту, и мы ехали в лифте (когда он работал), и я смотрел на тебя, и гладил по ладоням, а то — не выдержав, мы, как две бабочки, стараясь не осыпать друг с друга пыльцу, обнимались и стояли так, и ничего больше нам просто не нужно было — твое тело дышало под моими пальцами, а дверь уже давно была открыта, и кто–то озадаченно, но беззлобно покашливал на выходе из лифта.

Мы вступили в нашу квартиру торжественно, мы шли по ней как к алтарю, мы шли затаив дыхание — это был наш первый дом, наш первый приют, наше первое свое место, и прихожая была украшена рогами, а прямо напротив — полочка для телефона с обрезанным проводом. Хозяйка думала, провод обрезан для того, чтобы мы не смылись, пообщавшись пару суток с Парагваем или Колумбией или Венесуэлой. Но мы–то знали: телефон потерял свой хвост, чтобы обозначить, что эта квартирка — наш мир, и никого другого, никаких звонков, здесь нам не нужно. Коридор, ведущий на кухню, заканчивался призрачным тупиком, проходимой стеной — здесь висела занавесь из тростниковых палочек, на которых еще, кажется, при Мао было нарисовано что–то неуловимо китайское, но краска стерлась со временем (ты дурачилась, оборачиваясь в эти рассыпчатые шторы, и они вряд ли могли прикрыть твою наготу в этот момент, а впрочем, изображала ты из себя, кажется, невесту). Люстры, текущий неуклюжий кран, керамический башмак, полный отгоревших спичек, вытяжка с остановившимися часами, кухонные шкафчики с лавровым листом, кориандром и черным перцем, готовые в любой момент помочь нам сварить пельмени, холодильник «ЗИЛ», похожий на часть интерьера машины «Победа», с прилипшей к нему совсем уж автомобильной ручкой, часы, которые тикают, оконные рамы с форточкой, которую ввиду ее допотопности хотелось называть фрамугой, — все это было столь же мило допотопным, как надпись «Райпищеторг» на покосившемся продуктовом магазине у входа во двор.

Наша башня, безусловно, была раем, равно как и кущи альстромерий вокруг нее, и мы были не против пищеторга, примостившегося у райских ворот. Мы шли через двор под клекот далеких вокзальных громкоговорителей, мы обнаруживали, уже здесь, под анемонами, что опять случайно сперли в райпищеторге красную решетчатую корзинку, которую полагалось оставлять на выходе, и в корзинке к этому моменту были в основном обертки от шоколада, который ты поглощала с невероятной скоростью, и мы оставляли корзинку у выхода, чтобы потом снова ее унести и поставить в столбик таких же, как она, вложенных друг в друга, возле отдела, где торговали забытым словом «бакалея», и знакомые глазу гречка, рис, пшено не могли никак объяснить его. Мы садились друг напротив друга, и я даже ставил чай — как будто он мог нам понадобиться в эти наши первые дни, — и мы просто дышали одним воздухом, изучая лица ладонями, запястьями, щеками, а внизу, под нами, шелестели прибоем деревья, и мы плыли над ними в нашей башне, и приближалась осень, которая почему–то нас обоих пугала.

Линии на наших ладонях пришли в движение, и я уже ясно различал себя — в твоей линии жизни, тебя — в своей, и часто, часто, очень часто держал тебя за руку, не отпуская, так как верил, что от этого мои черты отпечатаются в твоей судьбе, а линии с твоих рук отразятся в моей ладони, и наши судьбы, наши жизни переплетутся настолько, что мы станем взаимными отражениями, с одним слепком судьбы на двоих, а чайник выкипал и чернел, обугливаясь от жара, и мальчишки во дворе играли в футбол, а средняя температура августа была двадцать семь градусов.

Муравьев Николай Михайлович(материал из свободной Интернет–энциклопедии) — министр государственной безопасности, Верховный главнокомандующий, гарант конституции и законов.